На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Это была выдуманная нами страна, и мы, макжеюры, были вольны распоряжаться ею как угодно. Каждый населял ее, кем хотел, — ведь все было во власти нашей фантазии! И каждый благоустраивал ее сообразно собственным вкусам. Мак занимался архитектурным оформлением страны и ведал изящными искусствами, я — литературой и журналистикой, а Юрка брал на себя увеселения и спорт, включая и шахматы, конечно. Географическое местоположение Макжеюрии было нашей тайной, и никто в мире кроме нас не знал о ее существовании — это была наша Шангри-Ла [1]. Зато макжеюры могли инкогнито путешествовать по всему миру! Для них не существовало границ, так как они обладали гипнотическими способностями, позволявшими им становиться невидимыми.

Насчет социального устройства Макжеюрии мы мало задумывались. Достаточно было того, что всем там жилось хорошо и весело. Мы сочинили национальный макжеюрский гимн и придумали очень вкусный национальный макжеюрский напиток. Он состоял из смеси виноградного сока и вишневой наливки, а в пробку бутылки втыкался маленький флажок с золоченым древком. Нежнейший шелк двух цветов — белого и голубого — олицетворял национальный макжеюрский флаг.

Не знаю, откуда взялся у нас этот изящный флажок, но помню его как сейчас!

На табуретку, стоявшую напротив дивана, водружался «макжеюрский» напиток под национальным флагом и тарелка с печеньем. Мы потягивали наш напиток и рассказывали истории из жизни макжеюрского народа… Это были веселые дружные вечера. Вероятно, если бы о нашей Макжеюрии узнало НКВД, то и это было бы поставлено нам в вину как антисоветские «настроения» или еще что-нибудь в таком же роде. К счастью, НКВД об этом так и не узнало.

Я подробно рассказываю о своем двоюродном брате, потому что в моем деле, на папке которого написано «ХРАНИТЬ ВЕЧНО», он, Юрка, сыграл ключевую роль, а сам в конечном итоге расплатился за это жизнью. Конечно, мы не были «положительными героями». Мы были самыми обыкновенными людьми, наделенными некоторыми способностями, но в еще большей мере — слабостями: леностью и беззаботностью. Мы не давали себе труда интересоваться политикой и глубже вникать в то, что происходит в стране.

Правда, ко времени ареста и я, и Юра уже много поездили по стране и многое повидали. Глаза и уши у нас не были закрыты. Я довольно близко видела «коллективизацию» и первые ее «плоды». Я ушла из газеты, потому что мне претила газетная скрижаль: «Надо писать не о том, что происходит в действительности, а о том, что требуется советской пропаганде. Газета должна вести за собой и агитировать!» (то есть попросту врать).

Я поссорилась с «Артеком», пытаясь протестовать против насаждения ущербной советской морали в детские неискушенные души. Юрка вообще протестовал и возмущался только в своем кругу, да и то только как бы шутя, невсерьез. Но зато он легкомысленно сыпал сомнительными анекдотами «из-под полы», за которые в 37-м люди получали и по десять лет.

И все же ни я, ни Юрка не считали себя антисоветскими людьми, хотя НКВД доказало это нам так же легко, как дважды два — четыре.

Когда Юрка пересказывал анекдоты, ходившие в студенческой среде, ни ему, ни мне не приходило в голову, что мы совершаем преступление против советской власти. Пришло это в голову моей маме, когда она, как оказалось, дальновидно ворчала на нас:

— Вот вы доболтаетесь в конце концов!.. Доболтаетесь!..

И мы «доболтались»…

Сколько раз потом в бессонные ночи и нескончаемые дни я старалась припомнить обстоятельства этого разговора, мельчайшие детали, оттенки, фразы, по всей вероятности никогда и не произнесенные, что в конце концов у меня сложилась какая-то версия, казавшаяся наиболее правдоподобной. Хотя на самом деле все мы, участники драмы (так как болтовня эта обернулась для нас драмой), реально, в подробностях припомнить тот разговор никогда бы не смогли, настолько незначителен и пустячен он был.

Но он действительно был. И роковые слова «100 тысяч» действительно были мною произнесены. И об этом лучше всех помнила моя мама. Разговор, а сказать точнее, болтовня эта произошла между мной и Юркой. И слышал эту болтовню один-единственный человек, при этом присутствовавший, — моя мама. Больше не было никого, в этом я уверена. Что же это значит? Где мама? Что с ней?

Меня снова вызывают на допрос.

— Ну так как, Федорова? Вы подпишете протокол?

— Нет, в такой редакции я подписать не могу.

В протоколе допроса стояло: «Я сказала, что за 100 тысяч рублей согласна совершить террористический акт над товарищем Сталиным». Я понимала: если подпишу протокол, то тем самым подпишу себе и смертный приговор.

— Я могу подписать только, что в шутку оценила свою жизнь в 100 тысяч рублей.

— Ах в шутку! — Звонок: — В камеру!

Через неделю:

— Ну как, подпишете?

— Я уже сказала, что это была шутка по поводу оценки своей жизни, а не террористический разговор.

— В камеру!

Теперь меня вызывают на допрос по два раза в день — утром и вечером.

— Федорова, вы считаете себя вполне советским человеком?

Я затрудняюсь с ответом и отвечаю уклончиво: