На островах ГУЛАГа. Воспоминания заключенной

Не знаю, как уркаганкам, а нам, «политическим», все было абсолютно ясно.

…Начальник лагеря тоже любил «блеснуть». Иногда на поверке после отбоя нас держали чуть ли не по часу. Давно уже все пересчитаны, ноют одеревеневшие ноги, болит спина. А желанной команды «Разойдись!» все нет и нет. Мы стоим двумя длинными шеренгами, протянувшимися через весь лагерь.

И наконец, как на сцене театра, распахиваются ворота, и всадник на белом коне, в бурке и папахе а-ля Чапаев вихрем проносится сквозь строй заключенных. Подняв коня на дыбы, разворачивается, снова проносится вдоль наших рядов и, наконец, окончательно осаживает, а потом, гарцуя на месте и привстав на стременах, разражается пламенной речью.

Сначала из нее ничего нельзя понять — виртуозный мат громоздится выше десятого этажа. Но если внимательно следить за тем, что он говорит, то в конце концов выясняется, что это призыв к выполнению и перевыполнению плана, чего ждет от нас Родина; а если мы в бога… в душу… в рот и нос… не выполним плана, то нас заживо сгноят в КУРе, что, впрочем, уже давно пора сделать!

— Даешь план?! — исходит энтузиазмом всадник на белом коне.

— Даешь! — вяло гудит в ответ лагерь, причем в основном и громче всех орут урки, которые никогда не выходят на работу.

«Чапаев» удовлетворен и медленно отгарцовывает в свои театральные ворота. Наконец-то звучит вожделенное «разойдись!»

…Лето 1937 года было необычайное, невероятное, как и все в этом невероятном году. Жара, говорили, доходила до 30 градусов — явление в Карелии небывалое. Впрочем, градусника у нас не было, газет и радио — тоже. Распространялись устные известия, которыми всегда полнится лагерь, — о том, о сем, а иногда совершенно невероятные лагерные «параши». То вдруг по всему лагерю идет слух:

— Вы слышали? Едет начальство из Медвежки! Теперь нашим не поздоровится! Запоют!..

То передается от одного к другому:

— Слышали? Этап на 70 человек. 58-я! Точно, в УРЧ уже списки готовы! Это — на пересмотр!

…Но синие безоблачные дни шли один за другим. Не приезжало никакое начальство, не уходило никаких этапов, за исключением небольших групп доходяг, которые уже не могли двигаться на собственных ногах и которых грузили на подводу и увозили на «Северный».

У нас, на «Южном», имелся маленький лазарет на три палаты, куда помещали только тех, у кого были легкие заболевания типа гриппа с температурой или отравления. На «Северном» находился большой лазарет, куда свозили доходяг. Там же был и большой изолятор, и в него отправляли уркаганов за внутрилагерные преступления. «Северного» все боялись, так как знали, что в 37-м живым оттуда никто уже не выходил.

Хотя мы числились закрепленными по каким-то бригадам, особого порядка при выводе на работу не соблюдалось: все равно инструментов почти не было — на бригаду в 40 человек выдавали два-три топора и столько же тупых и беззубых пил. О выполнении нормы даже в шутку никто не думал. В мелколесье, куда нас водили, тощие карельские сосенки были в руку толщиной. Вероятно, только советские «руководители» с их бесхозяйственностью и тупым равнодушием к природе могли заставлять людей губить молодой никому не нужный лес, годный разве что на дрова. Невозможно даже представить, сколько этих тоненьких сосенок надо было срубить, чтобы получилось по пять кубометров древесины на человека!

Перед сопровождающими стояла одна задача: выгнать всех за вахту и отправить на работу. Поэтому утром из беспорядочной толпы у ворот отсчитывали по 40 человек — 20 пар, и они одна за другой, с двумя конвоирами и одной собакой отправлялись в путь.

Мы с Андреем старались пристроиться к какой-нибудь одной бригаде, и иногда нам это удавалось. Если же нас замечал нарядчик, начальник УРЧ или КВЧ, то обязательно разъединяли, выдергивали меня или Андрея из колонны и мы оказывались в разных бригадах. Очевидно, это доставляло им большое удовольствие!..

День предстоял томительно-длинный, невероятно жаркий, голодный. Свои 200 граммов хлеба — ведь мы не вырабатывали никакой нормы, и больше нам не полагалось — мы делили на две части. Один кусочек оставляли для обеда, а другой, тоненький кусочек черного хлеба, бережно прятали на груди и несли с собой.

Утром завтракали одной кашей — вернее, горячей водой, в которой плавали овсяные хлопья. Часам к одиннадцати начинало до того хотеться есть, что казалось: еще минута — и упадешь замертво, скатишься в черную бездну. Глаза заливало жаром, а если их закрыть, все ходит ходуном, как в сильную качку на море.

Только тогда мы завтракали… Доставали заветный, спрятанный на груди кусочек хлеба. Если поблизости бывала вода, ходили за ней под конвоем со своими кружками, потом начинали есть, откусывая крохотные кусочки, долго, тщательно и с наслаждением их разжевывая. Но что-то, чего нельзя было преодолеть, заставляло жевать и проглатывать все быстрее и быстрее — и уже буквально через мгновение тоненький ломтик хлеба исчезал в наших желудках.