На острове Буяне

– …Это – если только с местными шоферами договариваться! Чтоб к грейдеру подбросили! – сказала она наконец. – Ну, им с работы отпрашиваться неохота. Потом четыреста километров руки вихлять – туда да обратно… Склизко! А чего вам надо-то? Собралися, что ль, куда?

– Чего надо?.. – задумчиво переспросил Кеша.

Не дождавшись ответа, женщина опрокинула своё оцинкованное помятое ведро и стала гулко стучать кулаком по дну, отворачивая лицо от серого облака, взвившегося по ветру.

– Скли-и-изко! – морщилась она, и стучала, уже забыв про Кешу совсем. – Ой, склизко там…

Кеша вздохнул, побрёл дальше, размышляя про то, что настала пора уезжать и отсюда, а вот отчего-то жалко. Вдруг нечто тёмное стремительно пролетело сбоку, тупо стукнулось о мёрзлую коровью лепёшку. И под его ногами брызнул взрыв. Полыхнуло небольшое мгновенное пламя.

– Мать!.. – коротко выдохнул Кеша, отпрянув.

Он оглянулся с перепугу. На улице не было ни души. Только мальчик в лёгком пальто, подпоясанном бельёвой верёвкой, деловито съезжал на валенках с ледяной горки, наросшей под чугунным носом колонки. Насвистывая и придерживая что-то тяжёлое за пазухой, мальчик промчался вокруг Кеши два раза и скрылся за углом ближайшей избы.

«Мортирка!» – догадался Кеша. Он хотел окликнуть мальчика, однако замешкался, припоминая, как того зовут – «Лёха, что ли?»

За избой раздался короткий, сильный взрыв…

– Вот почему я никогда не любил детей, – понял он.

И подумал: если бы он жил в Буяне, он бы их – ненавидел.

[[[* * *]]]

От возмущения ему захотелось тут же потолковать с местными мужиками. Об этом детском безобразии и о быстротекущей, но вечной жизни – тоже. Особенно о политической! В хорошем, задушевном разговоре он мог бы им рассказать много поучительного!.. Жаль их, жаль. Погрязли в невежестве. Работа, дом, скотина. Лес огород… А где жизнь души? Где истина? Она же – в вине!.. И ноги сами понесли Кешу к продуктовому магазину.

Нет, судьба наверняка забросила его сюда с тонким расчётом! Чтобы было кому делиться с простыми людьми своими свежими знаниями, догадался он вдруг. Глубокими, между прочим…

Однако в магазине лишь три молодые крупные женщины стояли неподвижно, как три закутанные ступы, под яркой лампочкой, горящей средь бела дня, и слушали долговязого старика и дородную старуху, приоткрыв рты от внимания. А пожилая, очкастая продавщица за прилавком вязала шерстяной носок. Она вслух сосредоточенно считала петли, сбивалась на слове «шешнадцать» – и принималась отсчитывать снова, поблескивая тонкими спицами, как лучами.

– Слава работникам прилавка! – поприветствовал её Кеша.

– Семь, восемь, девять, – сказала продавщица, повышая голос, но не подняв головы.

– И всем потребительским корзинкам – слава, слава, слава! – Кеша улыбнулся трём женщинам поочерёдно и поиграл бровями – для завлекательности.

Женщины, не сводящие глаз со старухи, даже не сморгнули. Только одна, самая молодая и румяная, с досадой почесала ту щёку, на которую смотрел Кеша.

– …И вот, падчерица уж больно хорошо перед ним плясала! На этой самой на гулянке ихой, – размеренно выпевала дородная старуха проникновенным и тихим голосом.

Поверх тонкого пухового платка она была накрыта ещё кашемировой тяжёлой шалью, застёгнутой под подбородком на булавку.

– …Плясала, значит, плясала. Отчим и говорит: «Проси, чего хочешь! У меня всего полно».

– А я… – припомнил что-то старичок, закутанный пушистым вязаным шарфом до ушей.

– Мол-чи!!! – вдруг резко крикнула старуха.

Потом топнула валенком в гневе. Но усилием воли заставила себя остыть. И продолжила умильно, тихо:

– И вот он, перед которым падчерица-то больно хорошо плясала… Этот… – сбилась она вдруг с мысли.

– Ирод? – то ли спросила, то ли подсказала одна из закутанных женщин с готовностью.

Старуха недовольно поморщилась. Потом махнула на неё рукой, досадуя:

– Какой ещё Ирод?!. Не Ирод… Ну, барин этот. И вот барин этот говорит: «Проси чего хочешь!» А падчерицу мать уж с утра самого подучила: «Иоаннову голову проси!» Она и попросила, – глядела старуха на женщин ясным взглядом, исполненным строгого благоговения. – Барин-то – ага: делать нечего…

Кеша хмыкнул. От скуки он принялся громко стучать ботинком о ботинок, сбивая с них уже подтаявший снег. И ещё потопал без всякой на то нужды. Но, затаив дыхание, все три женщины слушали старуху, не сводя с неё глаз.

– А я… – встрепенулся было старичок, взмахнув руками в пуховых вязаных рукавицах..

– Мол-чи!!! …А барину-то делать нечего: он уж посулился. Назад пятками ему идти неохота. Ага… Он слугам-то и сказал: «Ступайте в темницу! Отсеките. И принесите моей падчерице, вот этой вот самой, на золотом блюде. За её пляску, за красоту – отдайте. Она Иоанновой головой навечно владать хочет. Падчерица моя вот эта самая»…

Зевнув, Кеша отошёл к прилавку. И стал разглядывать ценники на бутылках, на коричневых пряниках, на рыбных консервах, тоскливо перебирая в кармане мелочь.

– …Слуги-то и принесли. Мать-то уж больно была довольна. Что дочка её послушалась. И что вы думаете? Прошло уж много время, и какая смерть её, падчерицу баринову, настигла? Плясунью-то?