На отмелях близ Нью-Фаундленда

Таковъ былъ разсказъ ванъ-Тацена, и онъ всегда оканчивался одинаково и на томъ же мст. Мы очень часто слышали его, и всегда онъ начинался съ вечера въ Амстердам. Это было весьма возможное и вроятное происшествіе, и никто изъ насъ не сомнвался въ этомъ.

Затмъ мы молча лежали нкоторое время и раздумывали надъ слышаннымъ, въ то время какъ окружающее насъ море шумло, а лампа освщала нашу каюту, мрно покачиваясь въ своемъ мдномъ кольц. И вахтенный шагалъ въ своихъ деревянныхъ башмакахъ по палуб надъ нашими головами. Потомъ наступала ночь.

Но иногда около полуночи я просыпался, задыхаясь отъ тяжелыхъ испареній, исходившихъ отъ всхъ этихъ человческихъ тлъ, сбросившихъ съ себя во сн одяла. Лампа освщала грубыя фигуры въ срыхъ шерстяныхъ рубашкахъ. Русскіе съ ихъ длинными тощими бородками напоминали спящихъ моржей.

Съ каждой койки раздавались полузаглушенные слова и стоны. Негры скрежетали блыми зубами, громко повторяли одно и то же имя и надували свои черныя щеки.

Съ койки младшаго голландца слышалось среди какого-то клохтанья и сдавленнаго смха все то же имя, затмъ сильный храпъ и жалобное стенанье, — и это было имя жены шкипера. Вс только и думали о ней. Эти грязныя животныя говорили о ней даже во сн, каждый на своемъ язык. Они вс лежали съ закрытыми глазами, храпя и бормоча самыя безстыдныя слова, улыбались, стонали и высовывали языки. Одинъ только ванъ-Таценъ спалъ спокойнымъ, здоровымъ, мирнымъ сномъ, точно безсловесное животное.

Острый, спертый воздухъ каюты, табачный дымъ, запахъ человческаго пота, — все это смшивалось въ противныя, тяжелыя испаренія. И эти испаренія давили меня и заставляли меня закрывать глаза, едва я ихъ открывалъ. И я вновь засыпалъ, и огромный уродливый цвтокъ наваливался на меня, всасывалъ свои мокрые листочки и стебли въ мою грудь, постепенно, мрно и безпощадно сдавливалъ мое горло, и я утрачивалъ сознаніе всего…

А затмъ являлся вахтенный и будилъ меня.

1905