На передовой вдали от фронта — внешняя разведка в годы Великой Отечественной войны

Считалось, что поимка «крота» Олега Пеньковского — полностью заслуга наших контрразведчиков. Это они вышли на полковника ГРУ, два года передававшего секретные сведения американской и английской разведкам. Он нанес огромный, во многом невосполнимый ущерб Советскому Союзу, был в 1962 году арестован, предан открытому суду и казнен. «Дело Пеньковского» считается наиболее громким за всю историю отечественных спецслужб. Казалось, все подробности поимки предателя № 1 известны и подробно приведены в многочисленных книгах и кинофильмах.

Но есть и версия полковника Дедюли. Предупреждаю, что документального подтверждения ее нет. Но право на существование рассказ о том, кто и каким образом помог выйти на предателя, бесспорно, имеет.

Сигнал о том, что в советских спецслужбах завелся «крот», пришел из… нейтральной Австрии.

— Иван Прохорович, давайте еще раз уточним, в каком качестве вы находились в Австрии?

— Ко времени отъезда в Вену я уже трудился в Первом главном управлении — теперь это Служба внешней разведки. А до этого был чистым дипломатом. Видимо, разведка приметила меня еще в Берлине: был такой Борис Наливайко, работал в консульском отделе. На берлинском мосту Глинике вместе с несколькими коллегами менял нашего Абеля — Фишера на американца Пауэрса. И, вероятно, Борис подсказал кому-то, что трудится в МИДе стоящий человек. Вызвали меня на Старую площадь в ЦК и прямо говорят: есть, Иван Прохорович, предложение укреплять органы, искоренять бериевщину, так что оказываем вам высокое доверие. Я им: братцы, сколько ж мне можно менять профессию? И учителем был, и военным, и партизаном, и дипломатом, а теперь — всё сначала. Пришел домой, а жена мне: ты о семье подумай, у тебя три сына и дочь. Вот это все мои сомнения и развеяло. Чтобы дети мои спали спокойно, имели вместе с моей страной прочное будущее, иду в разведку. И меня приняли в одно управление, сначала помощником начальника отдела, затем заместителем начальника отдела. А возглавлял эту работу знаменитый Александр Коротков.

— Тот самый, которого называли «королем нелегалов»?

— Человека этого я высоко ценил. А в Австрии я занимался вопросами ГП — главного противника.

— Если не ошибаюсь, так раньше называли американскую разведку.

— Не ошибаетесь. В Вене я без малого четыре года — с 57-го по 61-й — проработал заведующим консульским отделом посольства. С австрийцами отношения сложились хорошие, называли они меня генеральным консулом. И вот 9 мая, точно год называть не буду, возлагали мы с сотрудниками посольства венки к мемориалу советским воинам-освободителям. Австрийцев, наших друзей, приходило много — все с цветами. Картина — трогательная. И тут к нам с военным атташе обращается незнакомый человек лет пятидесяти. И на слабом, но понятном русском: «Поздравляю с праздником, благодарю за освобождение. Я вам тоже лично обязан, особенно вот этому товарищу, генеральному консулу». И показывает на меня.

Приятно, отвечаю, слышать, но интересно, где же наши пути пересекались? И вполне респектабельный господин с цветами отвечает, что в 1944-м, а сейчас он точно узнал мой голос, но история эта длинная, сложная, и он бы хотел переговорить со мною один на один. Потому что времени беседа может занять немало, сейчас вокруг люди, однако чем раньше мы встретимся, тем лучше.

— Вас такая решительность не испугала?

— Признаться, меня все это озадачило. Но чувствую: хочет человек что-то рассказать. И предлагаю — давайте встретимся прямо сегодня в восемь вечера тут на площади неподалеку. И встретились. Центр Вены, толпы народа, и мы идем себе, прогуливаемся.

— Вы не боялись — вдруг какой-то шизофреник или еще похуже?

— Я на всякий случай взял контрнаблюдение. Присматривала со стороны пара хлопцев.

А австриец мне сразу: вы в 1944-м спасли мою жизнь, и поэтому я перед вами в долгу. Я служил в вермахте, и после разгрома под Минском наша 100-тысячная армия попала в кольцо. Некоторые прорвались на Запад, а мы — нет, и партизаны юго-восточнее Минска нас вылавливали. Одна из ваших групп нас даже не поймала — а просто нашла в лесу раненых и своими же брошенных. Человек двадцать и еще трое раненых, нами в плен захваченных красноармейцев. И всю эту группу посадили в грузовик и привезли к вам, господин генеральный консул, в партизанский отряд. Вы вышли к машине, и сердце у меня екнуло: кажется, конец. Но вы посмотрели на нас, спросили, как мы себя чувствуем, и я понял: не расстреляют.

— Иван Прохорович, а вы этот эпизод припомнили?

— Конечно, такое не придумаешь. Произошло это между Минском и Борисовом в деревне рядом с торфоразработками, неподалеку от Смолевичей. Я тогда приказал врачу нашей бригады Марии осмотреть немцев, и она кому-то сделала перевязку, кому-то йодом что-то помазала. Помогла, чем могла. Мы же сами беднюще жили, чуть не на подножном корму. Немцы осмелели, и кто-то мне на ломаном русском говорит: умираем, плёхо, очень плёхо, три дня ничего не ели. Пить, пить… Хорошо, объясняю им, напоить-то мы вас напоим, а вот с едой… Дали им по сто грамм…

— Водки?