На перекрестке больших дорог

Когда пришло утро, глаза Катрин были сухими. Переполненная страхами и переживаниями, она была в состоянии крайнего упадка сил. Об этой ночи, проведенной в объятиях сира де Реца, она сохранит ужасные, неизгладимые воспоминания…

Он был ненормальным, других объяснений нет. Это был маньяк, настоящий маньяк в своей безудержной похоти! Часами несчастная испытывала на себе отвратительные фантазии, навязываемые Жилю его ущербным умом и убывающей мужской силой. Ее разбитое, исцарапанное, оскорбленное тело не давало ей заснуть. Кровь текла из плеча, укушенного этим садистом. Всю кошмарную ночь он пил, доходил до бреда, и Катрин не единожды думала, что пришел ее последний час, но Жиль удовлетворялся побоями и площадной руганью. Прикинув количество вина, выпитого ее палачом, Катрин надеялась, что он уснет, но с приходом зари, отмеченным звуками рожков, оповещавших об открытии городских ворот, Жиль еще не сомкнул глаз. Он отбросил одеяло, встал к окну и подставил свое голое тело утренней свежести. Потом оделся и, не взглянув на молодую женщину, неподвижно лежавшую на кровати, вышел. Он отправился на охоту, как делал это ежедневно. Прикрыв занавески и пытаясь поудобнее устроиться, Катрин услышала призыв трубы, лай нетерпеливых собак, а потом грохот опускаемого моста.

За окном начинался весенний день, обещавший солнце и хорошую погоду, но сквозь стены главной башни, шероховатые и серые, сквозь узкие и маленькие окна со свинцовыми переплетами, в которые были забраны маленькие стекла, он проникал с трудом. Огонь в камине погас, гасли и свечи.

Плечо Катрин ныло. Несмотря на усталость, она поднялась взять кувшин с водой, стоявший поодаль. Едва она опустила ноги на пол, комната закружилась, глаза застлало пеленой. Она вскрикнула и, обессиленная, упала на кровать. Ужасная слабость растекалась по ее телу; она почувствовала свою ничтожность. Стало прохладно, и Катрин прикрыла измученное тело. А может быть, позвать служанок?

В этот момент дверь начала медленно открываться, и в нее сперва просунулось бородатое лицо, а затем и все огромное тело Ла Тремуя. Не переступая порога, толстый камергер окинул комнату взглядом и, убедившись в отсутствии Жиля, закрыл за собой дверь и потихоньку, на цыпочках приблизился к кровати.

В оцепенении, широко раскрытыми глазами Катрин смотрела на него. На камергере был халат зеленого шелка, обильно украшенный золотом, и ночной колпак, прикрывавший лысоватую голову. Такой костюм вызвал беспокойство у Катрин: не намеревается ли он немедленно занять место, покинутое Жилем? Готовая зарычать, Катрин захватила зубами простыню. Однако Ла Тремуй, широко улыбаясь, наклонился к ней, видя, что она не спит.

– Я слышал, как мой кузен уехал, и решил заглянуть на минутку, милая козочка. Всю ночь я не спал, вспоминая тебя. К счастью, эта проклятая ночь кончилась, и теперь ты моя.

Его жирная рука потянулась к плечу, прикрытому простыней, и нетерпеливо скользнула под нее, желая прикоснуться к мягкой нежной коже. Катрин застонала: это было плечо, укушенное Жилем. Ла Тремуй поспешно отдернул руку и остолбенело принялся рассматривать кровь на ней.

– Сжальтесь, – упрашивала Катрин, – не трогайте меня. Мне больно!

Вместо ответа Ла Тремуй отбросил одеяло. Его взору предстало покрытое синяками, царапинами, запачканное кровью тело. Толстый камергер побагровел от злости.

– Грязная собака! Как он посмел проделать такое, когда она предназначалась мне! Он мне за это дорого заплатит!

Катрин с замиранием сердца наблюдала за этой дрожащей, словно желе, массой. Но Ла Тремуй принял ее удивление за страх. С неожиданной нежностью он аккуратно прикрыл шелковым одеялом истерзанное тело.

– Не бойся, малышка! Я тебе не сделаю ничего плохого… Я не бесчувственная скотина и слишком ценю красоту, чтобы пользоваться ею по-варварски. Ты принадлежишь мне, а он посмел бить тебя, всю изранил, тогда как тебе с утра надлежало быть у меня…

«Вероятно, – подумала Катрин, – такое он не может простить: ведь Жиль осмелился испортить вещь, уже принадлежавшую ему. Его возмущение было бы не менее энергично, если бы побили его собаку, лошадь или испортили ювелирное украшение…» И она решила этим воспользоваться.

– Сеньор, – запричитала она, – не могли бы вы прислать служанку, чтобы она занялась моим плечом. Мне так больно!

– Я пошлю к тебе не только служанок, но и слуг. Они немедленно перенесут тебя ко мне, милая Чалан… Так тебя зовут? За тобой будут ухаживать, лечить; я подожду твоего полного выздоровления.

– Да… но как же мессир де Рец?

Злая складка пролегла в уголках толстогубого, жирного рта.

– Ты больше о нем не услышишь! Ко мне никто не смеет входить без моего разрешения, и он в том числе! Он хорошо знает, что, если ослушается, я немедленно отправлю его в Анжу, в родовое имение. Подожди, я сейчас вернусь.

Он уже уходил, но, влекомый страстью, не в силах сдержать себя, ласково погладил Катрин поверх одеяла.

– Скорее поправляйся, малышка! Ведь ты будешь ласкова со мной? Не так ли?