На переломе веков

У третьего от околицы дома Никодим спрыгнул с саней, отдал вознице двугривенный, который тот сразу же попробовал на зуб, сгрузил два баула с гостинцами и новомодный в их краях фибровый чемодан, купленный опять же на четверть дешевле в той самой лавке при кассе, после чего, громко хлопнув калиткой, весело закричал:

— Эй, кум, гостей примешь?!

Дальнейшее отложилось в памяти у Митяя как сплошная суматоха, во время которой его все время тормошили, куда-то тащили, гладили по голове, что-то совали в руки или в рот, так что осознал он себя уже на печи, где устроился с двумя сыновьями хозяина дома, братьями-погодками, младший из которых был на полгода старше его. И вот там уж Митяй развернулся вовсю, рассказывая пацанам о своем житье-бытье, которое отсюда, из этой дальней тверской деревушки, смотрелось куда как красочно. Ну еще бы — и свое подворье, и с агрономом ручкаются, и сам великий князь письмо прислал, а главное — антанабиля! Рассказом о ней Митяй и закончил свое повествование, посасывая петушка на палочке, из тех, что отец накупил еще в Твери, на вокзале, в качестве гостинцев, а ныне роздал всем детям, не обойдя и родного сына. Ну, чтоб Митяю не обидно было, а также вследствие того, что детей у кума оказалось на одного меньше. Младший сынок — в этом году ему должно было исполниться пять лет — о прошлой зиме помер.

— А чегой-то я не понял, — недоверчиво произнес старший из погодков, — что это за такая самая антанабиля?

— А повозка такая, что без лошадей ездит.

— Врешь!

— Вот те крест! — размашисто перекрестился Митяй.

Братья переглянулись, потом старший снова недоверчиво спросил:

— Как это можно-то, без лошадей-то?

Митяй снисходительно улыбнулся:

— А тама такая вещь стоит — мотора называется. Туда всякого керосину, от которого лампы горят, льют, он в моторе той самой горит и от этого огня колеса крутятся.

Погодки снова недоуменно переглянулись.

— А повозка от того огня, что, не горит?

— Не-а. Только шумит громко и воняет дюже.

— Врешь!

— Вот те крест! — снова перекрестился Митяй и мечтательно добавил: — Я, как подрасту, в город поеду — на энтого… на механика учиться пойду.

— На кого?

— На механика, — снисходительно повторил Митяй, чувствуя себя намного более умным и знающим, нежели два его собеседника из этой глухой тверской деревушки, пусть они и старше.

— Механики — это те, которые за этой самой антанабилей смотрят. Ну навроде как конюхи за лошадьми.

Братья переглянулись в очередной раз, после чего младший насмешливо протянул:

— Так тебя батяня и отпустит!

— Отпустит, — уверенно заявил Митяй, потом подумал, насупился и добавил: — А не отпустит — сам сбегу! От нас до станции всего-то двенадцать верст. За ночь пробежать можно. А там кажин день составы до Магнитогорска идут с углем. Доберусь — и уеду.

На этот раз братья переглянулись уже с уважением и ясно читаемой во взглядах завистью. Им-то до станции было пилить и пилить. Да и незачем им ехать — таких чудес, как волшебная повозка, именуемая антанабилей, никто поблизости не видел. Впрочем, что там оно было в большом мире, братья и не догадывались. Даже в ближайшем к ним городке Весьегонске никто из них не был, чего уж говорить о чем-то более отдаленном…

За столом же, за которым собралось едва не полдеревни, между тем шла своим чередом беседа взрослых. Отец Митяя, небрежно откинувшись на лавке и опершись спиной о стену, степенно окунул гречишный блин в домашнюю сметану и отправил его в рот. Степенно, потому как ясно давал понять окружающим, что совсем не голоден, но хозяйскую закусь уважает. Тем более что закусь поглощалась аккурат под привезенную им четверть «казенной». Да еще какой! Самой что ни на есть «княжеской» — очищенной, на меду и с перцем. Причем сам энтот красный перчик наличествовал, скромно лежа на дне четверти, в количестве полудюжины штучек, как бы подтверждая, что все по-честному и название соответствует содержанию. Из самого Магнитогорска земляк флягу привез. Уважил. Понимать надо!

— Так, говоришь, сколько у тебя землицы-то? — снова задал вопрос Ануфрий, крепкий, кряжистый мужчина сорок годов от роду, приходившийся кумом Никодиму.

— Сто десятин, — степенно отозвался отец Митяя, дожевав гречишный блин и аккуратно отерев рукой бороду и усы.

Собравшаяся за столом честная компания промолчала, переваривая ответ.

— И все твои? — подал голос еще кто-то.

— А то ж!

На сей раз пауза оказалась еще длиннее, чем при первом упоминании этой цифры. Это было невероятно, немыслимо. Здесь, в Тверской губернии, достойным наделом считались три десятины на семью, кто же владел пятью, что означало, что он «прибрал» себе либо купчей, либо чаще всего арендованной у помещика земельки, — уже слыл зажиточным. А тут в двадцать раз больше?!

— А лошадей у тебя сколько?

— Да четыре ноне. Три — битюги, а один — немчиновой породы. Как фершал ветеринарный говорит, першалон именуется, — степенно отозвался гость и с деланой озабоченностью вздохнул: — Овса жруть — жуть просто сколько, зато за один ден тройным плугом ажно три десятины прохожу.