На первой полосе

Провожая шестидесятилетнего отца в последний путь, Лиз и ее младшая сестра Сара с трудом пытались припомнить счастливые моменты своего детства, чтобы осознать тяжесть утраты, но это оказалось нелегко. Они его помнили домашним тираном — когда он после работы ставил машину в гараж, дети всегда наблюдали за выражением его лица. Если отец был в плохом настроении — телевизор сразу же выключался, срочно доставались школьные учебники и воцарялась напряженная тишина. Если отец внезапно не срывался, то ужинали молча. Но несмотря на все меры предосторожности, любой пустяк, например отсутствие соли на столе, мог вызвать бурю, заканчивающуюся тем, что отец избивал одну из них. Он держал их в вечном страхе, к казалось, воздух дома был пропитан боязнью даже в отсутствии отца.

Несколько недель после похорон были самыми спокойными для Лиз и ее матери. Они строили дальнейшие планы. Сьюзан Уотерхаус хотела продать дом и купить небольшую квартирку в Лондоне, чтобы жить рядом с Лиз. Впервые у нее появилась возможность помочь хотя бы одной из дочерей. Она собиралась жить в том же доме, что и Лиз, но в отдельной квартире. Она не хотела вмешиваться в жизнь незамужней дочери, в то же время стараясь быть к ней поближе.

Лиз никогда прежде не видела, чтобы мать так часто улыбалась — пока не огласили завещание. Первым ударом было то, что их дом, деньги за который считались уже давно выплаченными, оказался заложенным. Второй, и самый сильный удар — вся собственность по завещанию переходила другой женщине, которая назвала себя миссис Алекс Уотерхаус. Через адвоката Сьюзан Уотерхаус выяснила, что двадцать четыре года из двадцати шести лет их семейной жизни ее муж был двоеженцем. В часе езды от их дома жила его вторая семья, в которой он также был отцом двоих дочерей. И что еще больнее, как она потом узнала, в отличие от ее собственной семьи, та, другая семья, была счастливой. Там диктатор превращался в мягкого человека.

Сьюзан так и не оправилась от удара. Она никогда еще не чувствовала себя настолько несчастной. Как той, другой женщине, удалось сделать так, чтобы он был добрым, ласковым и заботливым? И чтобы такой суровый человек стал любящим отцом?

В квартире Джоанны Лиз начала рыдать.

— Мама всегда меня убеждала, что у нее все в порядке. Может быть, я просто хотела в это верить. Никогда себе не прощу.

Джоанна и Катя внимательно слушали, не перебивая.

— Я снова и снова прокручиваю все в памяти. Наверно, меня слишком легко было одурачить. После того как отец умер, мы все выходные проводили вместе. Или я к ней ездила, или она сама приезжала. И по крайней мере, пару раз в неделю мы обычно подолгу разговаривали по телефону. Она наконец увидела во мне взрослую женщину, и это было здорово. Почему я не увидела ее душевных мук… я уже никогда не узнаю.

— Самая дурацкая вещь, что в ту ночь, когда она решилась на самоубийство, я была у себя дома. — Лиз вздохнула. — С таким же успехом я могла находиться и на работе. Весь вечер я пыталась ей дозвониться, но никто не брал трубку. — Она сжала руку в кулак и затем снова расслабила.

— Потом… Что было… Я пытаюсь понять, о чем она думала. Мне она говорила, что не хочет больше никуда выходить, чтобы не натолкнуться на ту женщину или ее дочерей. Я ей говорила, что это глупо… глупо. — Руки Лиз все сжимались и разжимались. — Вот почему она никак не могла дождаться, когда же сможет оставить этот район и переехать в Лондон. Мы с сестрой надеялись, что она со временем оправится от такого удара. Мама держалась молодцом, не показывая своих переживаний. Конечно, — уныло произнесла Лиз, — при такой жизни она научилась хорошо скрывать свои чувства.

После этого вечера Лиз стала реже впадать в депрессию, перестала казаться такой унылой. Джоанна и Катя начали надеяться, что она идет на поправку.

Они ошибались. Так же, как и ее мать, Лиз умела скрывать свои чувства.

Она начала помогать им в работе над газетой. Но подруг озадачил тот факт, что уже в девять вечера Лиз ложилась спать. Сначала Катя и Джоанна шутили, что у нее сиеста начинается слишком поздно. Но их беспокоило то, что в девять утра ее приходилось силой вытаскивать из постели, и она все еще жаловалась на усталость.

В редакции Лиз с трудом могла сосредоточиться, почти не проявляя никакого интереса к работе, и ей с каждым днем становилось все труднее выйти из спальни. Она все время ходила взад и вперед или, как обнаружилось через несколько дней, сидела, раскачиваясь, на кровати и рыдала. Она плакала часами, а в остальное время говорила о том, как ей больно и как она виновата в том, что не поддержала мать, когда та больше всего нуждалась в ее помощи. «Я не могу простить себя, — всхлипывала она, — и не прощу никогда».