На первом дыхании

Я обошел здание кругом и полез по пожарной лестнице. В комнатке для нянечек, в так называемой «бытовке», иногда покуривали больные — при этом открывали окно. Мне в таком случае только дотянуться ногой до подоконника. И я там.

Наверху — высота третьего этажа — оказался довольно сильный ветер. Руки замерзли, и я думал, как бы не грохнуться. Окно все не открывалось. Я висел на лестнице, ждал и думал о Гальке. Слабенькая она. Ну хорошо, для начала отлежится у Бученковых, но ведь впереди какая дорога…

— Эй! — заорал я. — Эй! Друг!

Кто-то наконец пришел покурить, и я тут же ему заорал:

— Эй! Открой окно!

Он открыл.

— Чего тебе?

— Посторонись-ка. Прыгать буду.

Я качнулся телом — и был уже там.

— Спасибо.

— Холод-дно, — затрясся он, закрывая окно.

— А мне там было не холодно? Только о себе думаешь, — сурово сказал я и, выглянув в коридор, добавил: — Некоторое время будем сидеть тихо. С закрытой дверью. Потому что там медсестра бродит.

В этот раз я услышал, как Галька смеялась. Смех у нее стал тоньше и счастливее. Я трижды проходил мимо палаты. Увидеть ее мне не удалось.

* * *

Я решил выпить кофе, съесть булочку. Зины за прилавком не было. Кофе я выпил, а булка не лезла в рот. Я домучил половину, а вторую половину сунул в портфель. Я, помню, удивился: как это необычно — не смог доесть.

— Где Зина? — поинтересовался я. — Сегодня она не вышла?

— Какая Зина?

— Ваш продавец.

— У нас Таня есть, Маша есть… А Зины нет.

— Но я же точно знаю.

— Да ведь и я точно знаю. — Она улыбалась из-за прилавка и смотрела мне в глаза ясней ясного.

Тут я огляделся — ну да, не в ту степь. Ошибка. Не то кафе, не тот прилавок. И тут же я понял, что со мной что-то творится. Звон в ушах. Это что-то новенькое. Заболел… Ответственность изнутри. Совесть — она, и только она спасет мир, — и я почувствовал, что эту важную мысль мне надо обязательно и сейчас же додумать.

На улице меня вдруг кто-то окрикнул. Кто-то очень знакомый.

— Что? — оглянулся я, а никого вокруг не было.

Я машинально топал по заснеженному тротуару. За каким-то троллейбусом. И по дороге к Зине. Эту дорогу я держал в голове изо всех сил.

— Привет, — сказал знакомый старшина.

— Привет.

— В вытрезвитель захотел?

— Ни в коем случае.

Он засмеялся и погрозил пальцем… Я уже знал, что болен, и знал, что меня шатает. Но я очень хотел додумать мою мысль. Ту мысль. Если совесть — это религия одиночки, то почему она не может быть религией всех? И тут я почувствовал, что совесть совестью, а фонарь вдруг пошел влево. Сам собой.

— Привет, — сказал я фонарю.

А он смотрел на меня все время сверху. С какой-то немыслимой верхотуры. И тогда я понял, что лежу под фонарем, и, значит, в случае крайней необходимости я буду хвататься руками за этот самый фонарь — и встану на ноги.

Я подумал, что Гальке все-таки очень тяжело. И миру очень тяжело. Потому что личность, в сущности, сама себе надломила хребет. Выскочки есть, а личностей нет. Выскочки не оправдывают надежд, и всех нас за это пожалеть можно… Снег жег мне щеку. Левую. Я слышал какие-то голоса. Потом повернулся набок и поджал ноги. Теперь снежинки таяли на правой щеке. Шел снег.

* * *

Зина подняла меня — и дала мне по шее. Я хотел объяснить, но тут она еще раз меня треснула. Потому что приводила меня в чувство. А может быть, думала, что я пьян.

— Стой же ты!

Она приволокла меня в комнату. Ноги у меня подкашивались. Я норовил упасть то вправо, то влево. Все равно куда. Кажется, она меня раздевала. Так и есть — стаскивала с меня брюки.

— Но подожди, — сказал я. — Мы же еще не расписаны.

Она опять треснула меня и сказала, чтоб я бросил свои шуточки.

— Стой прямо. Долдон.

— Стою.

— Господи. А рубашка какая. Ты в чем ее стирал?

— Не помню… Зина, я ведь пришел спасти мир. Я тебе говорил это?

— Говорил.

— Зина.

— Чего тебе?

— Зина, я спасу мир.

— Знаю. Знаю.

— Я пришел, чтобы его спасти. Я люблю Гальку — и через эту любовь я спасу вас всех.

— Тише ты. Спят люди. Ночь уже.

— Зина, ночи не будет…

— Знаю — будет вечная музыка. Ты это уже говорил. Подымай ногу. Да стой же, не падай.

Она раздела меня сначала до трусов. И, кажется, вела меня в ванную.

— Только тише. Да подымай же ноги — не шаркай. Если соседи…

— Надо спасать мир, Зина.

— Сейчас спасем.

И она погрузила меня в горячую ванну. Не вода, а блаженство. Я тут же постарался уснуть. Чувствовал себя великолепно, как и должен себя чувствовать бродяжка. После снега под уличным фонарем мне было хорошо, как никогда. А она стояла рядом. Чтоб я не захлебнулся.

Она растерла меня от ушей и до ног. И затолкала в постель. И еще навалила на меня что-то тяжелое и непереносимое, вроде перины. Я думал, что на меня въехал танк. Я начал хватать ртом воздух и замахал руками.

— Лежи! — грозно прикрикнула она.

И тогда я уснул. Я подергался, пометался и вдруг уснул.