В конце концов за три дня до того, как немцы вошли в Париж, мне удалось сбежать вместе с Нелли и двумя персидскими котами. Я уехала на «тальботе» и имела в достатке бензина: я уже несколько недель копила его в бидонах на своей террасе. Мы выехали в Межев, как раз когда итальянцы объявили войну. К тому моменту мне уже не требовались документы, поскольку Париж переживал массовый исход порядка двух миллионов человек. Это было невообразимо. Вся дорога на Фонтенбло была в один ряд забита машинами, ползущими на первой скорости. Они двигались со скоростью миля в час, прижатые к земле всевозможной домашней утварью. В дороге всех окутало облаком черного дыма, выпущенного не то немцами, не то французами, и я так никогда не узнала, кто это сделал и почему. Нас покрыла сажа. Наконец я смогла съехать с основной магистрали и поехала объездными дорогами. Несколько часов я ехала свободно, потому что никто не двигался на восток. Все пытались попасть в Бордо. Меня несколько раз предупреждали, что на востоке я рискую встретить итальянскую армию. Я даже боялась, что полиция силой отправит меня обратно. Все же нам дали проехать, и, разумеется, мы не встретили никакой итальянской армии, поскольку та не смогла продвинуться вглубь Франции. По дороге нас нагнали чудовищные вести о капитуляции Парижа, а через несколько дней — о трагических условиях перемирия. От Франции осталось немного, но за эту малую часть мы отчаянно держались.
Как выяснилось, Лоуренс с детьми не собирался никуда ехать. Он не хотел испытывать на себе дорожные неурядицы. По мере продвижения немцев многие спасались бегством и в бегах сталкивались с неизвестностью, лишениями, голодом и бомбежками. После заключения перемирия никто не понял, что случилось с Францией. Все люди были в каком-то ступоре, как будто их ударили молотком по голове. Было очень грустно видеть Францию такой. Нам все еще хватало еды, но мы понимали, сколько ее отправляется в Германию. Мы оказались отрезаны от оккупированной Франции и толком не могли отправлять письма через границу. Правда, вскоре мы узнали, что за пять франков письмо можно доставить куда угодно, поэтому поддерживали связь с друзьями.
Дети были счастливы видеть меня, и я решила провести с ними лето в доме в Ле Верье на озере Анси. Пегин и Синдбад в своем нежном возрасте пятнадцати и семнадцати лет были по уши влюблены в брата и сестру по имени Эдгар и Ивон Кун. Сын особенно страдал от своей первой влюбленности, которая, к сожалению, оказалась не взаимна. Чтобы порадовать детей, я сняла дом прямо по соседству с их друзьями и в результате совсем их не видела. Они все время проводили с этой странной наполовину американской, наполовину французской семьей. Дети играли в теннис, купались, устраивали пикники и катались на мотоциклах в Анси. Они неохотно приходили домой поесть, после чего возвращались обратно к Кунам. В этом не было ничего удивительного, учитывая их влюбленность и тот факт, что я не могла им предложить ни теннисного корта, ни озера. Иногда я присоединялась к ним, но в целом старалась держаться подальше от этой безумной семейки, которая позже в самом деле оказалась таковой.
Вместе со мной жили Арп с женой и Нелли. Их волновало их будущее: они не могли вернуться в Медон, расположенный в оккупированной части Франции. Они были признаны врагами Гитлера, к тому же вся их собственность осталась в Медоне. Арп хотел поехать в Америку и открыть там новый Баухаус. Война держала его в большом страхе, поскольку до сих пор все его предсказания сбывались, а будущее он видел далеко не в радужном свете. Он был настроен категорически против Германии и даже не позволял нам слушать немецкую музыку. Если по радио начинал играть Моцарт или Бетховен, он немедленно выключал приемник. Арп родился в Эльзасе, но теперь был французом по имени Жан, отказавшись от своего старого имени, Ганс.