На плахе Таганки

Завтра суббота. И Пасха потом. Сегодня прошли мою сцену, и завтра на репетицию можно не ходить или сесть в углу с бутылкой воды и читать.

22 апреля 1995 г. Суббота

Завтра день рождения театра — 31 год. 30-летие мы встретили в Париже. Через год — мы в Афинах. Привез ли я деньги какие из Парижа? Конечно, привез. И книг много продал. Теперь мне надо освоиться здесь. Найти магазин с русскими книгами и сдать на комиссию.

25 апреля 1995 г. Вторник

Идет репетиция.

Маша:

— Хорошо пели 23-го. Но тебе не показалось, что Юрий Петрович был какой-то грустный?

— Да, Маша, показалось. Но он много выпил вина. Возраст. Как ни крути — с ярмарки.

Уже три месяца он один... Какой-то бульон в Москве готовила ему с собой сестра. Квартиру он сдает. Надо полагать, какие-то важные расходы он оплачивает и Никите, и сестре.

И вот сейчас... а что дальше?! Была борьба с властью, с партией, за будущее России. Сейчас и этого нет. Политическая возня вне эмиграционных ячеек. Не у дел многие, в том числе и он. Бродский может написать еще книгу стихов.

Хотя он может уже ничего не писать. Ему можно попробовать вернуться в С.-Петербург. Хотя он уже был в России, видел и возвращаться не хочет. Нобелевскую он получил...

А у шефа нет того признания. Два месяца он отсидел в Москве без всякого шума, без всякого навара. А выйдет ли «Медея»? Она выйдет, но шума не произведет. К сожалению.

И эта глава, да и вся повесть неуклюжая и громоздкая будет оправдательным документом моей жизни — неуклюжей, серой и не очень веселой. Жить скучнее нельзя, а сделать больше — что это вообще значит? Получение Нобелевской премии за «21-й км» я назначил на свое 70-летие, а проживу я по цифрам 73 года, по лермонтовскому цифирию.

Я очень жалею, что не оставил Денису письмо для Филатова. Но что бы я в нем написал? Что, дескать, давай, Леня, мириться? Или — ты прости меня, а я тебя? Какая-то нелепость. В чем я перед ним виноват? Или перед ними?

Да что, собственно, возвращаться к этим протоколам. Мы виноваты все, что так случилось. Но это же проще всего — сказать, что виноваты все, а значит, никто. Осудим друг друга и помиримся.

Ну, попросим мы друг у друга прощения, ничего не требуя взамен, не ожидая никакой выгоды, ни материальной, ни нравственной. Чтобы жить спокойно. А очень тебе беспокойно, да?!

29 апреля 1995 г. Суббота. Афины

А когда я стал самим собой? Когда я стал становиться? Что-то очень важное произошло с кровью, когда я взял гранки первой повести в «Юности» с рисунками мамы, очень похожей на Ию Саввину. Я еще боялся, что Шацкая по этому поводу скандал мне учинит. Тогда что-то произошло.

Мне было 32 года, то есть 22 года назад. И что произошло за эти 22 года? Да ничего, если, конечно, не считать Сережи и теперь Оленьки-внученьки, а хотелось доченьку. Не получилось. Но я отвлекся. Вот я стал самостоятельным, самим собой. А до этого разве не был я самим собой?! Разве в Тарусе, когда снимался «Пакет», когда приезжала ко мне Нинка и мы спали в сарае, катались на лодке в дождь... разве я не был счастлив, и жизнь разве не казалась мне подарком и блаженством? Еще не было Дениса... Его так хотелось, о нем так мечталось... и вот уж он — отец.

Я помню эту Тарусу очень хорошо... А разве июнь 88-го года не принес мне силы жить, выжить и удариться вновь в мечтания? Опять захотелось жить и что-то делать... А разве не был счастлив я, когда ловили на озере у цыгана рыбу с Тамарой, в Кижах, и я ругался страшно, но весело? Нет, хулиганил я, конечно, много. Надо было жить скучнее. Но сделать больше... Нет, жил, как умел... да не жалуюсь я и сейчас, просто разбираюсь с самим собою. И как-то отчетливо захотелось мне скорее к жене перейти. Я был с Тамарой счастлив. Зачем Бога гневить? И переезд на Академическую, и доставание мебели и паласов — все это составляло круг забот счастливых. Так что же произошло? Отчего сейчас так грустно, так безнадежно?

Что мне самому себе заказать, какой рубеж назначить, чем наградить себя, за что уважение и самость вернуть? За «21-й километр, или Покаяние»? Надо бы хорошо написать. А сегодня надо перейти. Как это случилось? А случилось это так. Историйка подловатая. «Отчего же ты плачешь, ива? Одинокая и ничья...» Одинокая моя, бедная Тамара. Ее одиночество жуткое. Но я о ней хорошую главу напишу, о моей несчастной жене. Господи, спаси и сохрани ее! Какое роскошное занятие — читать Терца. И что же это Солженицын так вляпался?! Не разобрался или приревновал все-таки... или почувствовал, что теснят его?..

А теперь я в номере, под подушками каша варится. Это называется обед. Оксана Раздобудько не звонила вчера, к телефону-то я подходил, трубку-то между глотками виски я поднимал. Прочитала ли она книжку мою? Любопытно, как она к ней отнесется... Она гордится тем, что делала о Высоцком первую книжку в кинопропаганде. Ее «святые» чувства к нему может моя книжечка оскорбить, обидеть ее память о нем. «Я его очень любила, для меня... в моей жизни это была такая поддержка. Я его любила, но не таким», — слышится мне. А может быть, я преувеличиваю.