На плечах добра и зла

Марена смотрела на огонь. Перед глазами ее, как настоящая, маячила алая лужица, и липкие капли падали на дощатый пол. Рядом кто-то ликующе крикнул и несколько голосов подхватили. Встряхнув головой, девушка спросила:

— А где ведьма?

— Погорела, — мужик с догорающим факелом в руке махнул рукой.

— Точно? — схватила его за рукав Марена.

Он досадливо дернул плечом.

— Говорю ж.

Померла. А она даже имени ее не спросила. Ведьма — и ведьма. А теперь не узнать.

* * *

Как-то вечером Зои не было дома, а мы с Яей занимались своими делами: она разбирала сушеные травы, а я читала про заклинания и привороты.

— Ты так делала когда-нибудь? — я показала Яе страницу из рукописи XV века.

— Привороты на мужчин? А зачем? — удивилась ведьмочка. — На них посмотреть достаточно.

Она рассмеялась. Да, пожалуй, ей достаточно посмотреть.

Внезапно Яя спросила:

— Кстати, что за парень провожал тебя до подъезда? На витязя похож. Или на Перуна.

Я вспомнила сон о парне, который проходил инициацию в лесу, и пожала плечами.

— Ничего особенного, друг из прошлой жизни.

— А целовалась ты с ним тоже по-дружески?

Я слегка вспотела.

— Просто секс, не думай лишнего.

— Это можно, — со знанием дела кивнула Яя. — Но будь осторожна, я тебя умоляю.

— Ладно. Только Зое не говори.

Яя обещала.

* * *

Эта ацтекская богиня олицетворяла всё самое пошлое и развратное, питалась людскими грехами и считалась настоящей чародейкой. Особенно боялись ее способности не только соблазнять, но и разоблачать неверных супругов. Если мужчина не терял голову сразу, едва увидев ее, богиня пускала в ход свои чары. Мало кто мог ей противостоять, и мужчина, ослепленный страстью, бросался к ней, даже в присутствии жены.

Нейл Тейман. «Сравнительная теология», 1964.

* * *

Пан смотрел на бокал коньяка, освещенный свечным огоньком. Четыре часа дня, и в баре тихо — люди сидят по скучным офисам, а нечисть, много лет опекавшая это место, занимается своими делами. До вечера далеко, но здесь всегда полумрак. Пан больше любил солнце, и сейчас оно светилось в бокале. Внезапно на соседний стул опустилась девушка и потребовала у бармена шампанского.

Вот это было не солнце, а, скорее, луна. И ночь, и все, что ассоциируется с ночными развлечениями. Очень белое лицо, черные волосы, кровавая помада и не менее кровавые ногти. Впрочем, это ей шло. Пан залюбовался телом, затянутом в черную кожу. А девушка залпом выпила шампанское и медленно облизнула губы. Пан поднял бровь.

— У вас, наверное, не так пьют? — спросила девушка.

— У нас?

— Ну, в Москве. Я, знаете, недавно приехала.

— И как вам тут? — заинтересовался Пан.

— Кое-что нравится. Вот вы, например, — девушка улыбнулась и наклонилась вперед.

Пан немедленно посмотрел в разрез кожаного комбинезона. Если она наклонится еще немного, молния определенно разойдется.

— Ах, как жарко, — девушка, будто прочитав его мысли, немного сдвинула бегунок молнии.

— А как нас зовут? — мягко спросил Пан.

— Ишкуина, — мурлыкнула девица и, наклонившись еще ниже, положила руку ему на колено. — Я про вас так много слышала… Давайте выпьем, что ли?

Пан махнул бармену.

* * *

— Что с тобой? — тревожно спросила Марена.

Мать не вставала второй день.

— Захворала я, — еле слышно ответила мать.

— Так надо же что-то делать?

— Ромашку завари, да и все.

— Ты и вчера так говорила.

— Ну вот и завари.

— Знахаря надо.

— Ой, да какой знахарь! Сама знаешь, нет его у нас.

«И старая ведьма померла, некого спросить», — подумала Марена, заваривая ромашку. Вот если б она сама согласилась стать ведьмой, может, и помогла бы матери. Налив отвар в кружку, она вернулась к постели. Мать лежала неподвижно.

— Ты спишь? — тихо спросила Марена.

Мать ничего не ответила. Мара тронула ее за плечо, со свистом втянула воздух и, выронив кружку, принялась трясти.

— Нет!

Марена сползла на пол у кровати, не обращая внимания, что сидит в луже. Все. Никого не осталось.

Соседки, будто притянутые запахом скорби, вереницей потянулись в дом. Не обращая внимания на Марену, они, тихо напевая заупокойную песню, обмыли мать и завернули в белую ткань.

Что ни сяду я к тебе на постель,

Ты послушай, что буду сказывать,

Что и спишь ты у нас крепким сном,

Что и спишь ты, не просыпаешься.

И закрыла ты свои очи ясные,

Запечатала уста сахарные,

И скрепила ты свое сердце

Как большой замок и крепкий камушек…

Мара сидела на лавке, глядя на все это немигающими глазами, а потом хрипло продолжила:

Ты, матушка, мать родимая,

Прилетай ко мне с того светушка,

Хоть кукушенькой — вещей птицею.

Прокукуй ты мне свою волюшку,

Чтобы знала я, бедная, что уделывать…

Мара осеклась, а соседки продолжили. Кто-то принес ветки березы, разложил вокруг покойницы, и теперь уже три бабы тянули длинное «о-о-о» — песня перешла в другую, еще более грустную, где не было слов, а только звуки, разрывающие душу. Ночь прошла в сонном гудении. Двери оставили раскрытыми, чтобы душа могла спокойно погулять напоследок. Мара, свернувшись на лавке, то задремывала, то просыпалась, когда очередная плакальщица тихо запевала новую песню. Перед рассветом все стихло.