На подмосковном рубеже (СИ)

- Не знаю, товарищ генерал, как и сказать... Отдельные бойцы... Я недавно с ними прибыл. Как бы сказать... Немного побаиваются. Не знаю, что с ними и делать.

- Не знаете?

- Ума не приложу. Вот часовой. Два раза убегал. Я уже ему внушал, внушал. Поговорите с ним, товарищ генерал.

- Зачем с ним нянчиться? Расстрелять мерзавца перед строем!

Словно не веря, что эти слова уже произнесены, приказ отдан, Кузьминич переспросил:

- Как? Как?

- Вы разве не слышали? Отобрать винтовку! Взять под стражу! Увести!

Командир взвода принял винтовку из рук беглеца-часового, повел его в какой-то дом. С ноги на ногу переступил Березанский, откашлялся, но ничего не промолвил. Немцы продолжали рассеивать снаряды. То и дело мгновенные всполохи раздвигали тьму. Звягин сказал:

- Противник пытается воздействовать на наших людей, пытается навязать им свою волю. Восстановим же крутыми мерами наше влияние.

Кузьминич растерянно заговорил:

- Но как же это? Я еще никогда... Еще никогда не приходилось...

- Постройте людей там, где почаще падают снаряды...

- Понимаю. Всю роту?

- Нет, к чему собирать всех? Выведите пополнение. И пусть трахнут подлеца.

- И мне самому?.. Самому надо командовать?

- Да. Вы же с ними прибыли.

Снова покашлял Березанский.

- Разрешите обратиться.

Звягин повернул голову к пожилому солдату.

- Я, товарищ генерал, насчет политрука. Не надо, чтобы он...

- Почему?

- Не надо. Сами управимся. А политрук это... Это, товарищ генерал, святое дело.

- Святых на войне нет, - жестко ответил Звягин. - Исполняйте приказание, политрук.

- Но как же?

- Организуйте. Предварительно соберите коммунистов. Передайте командиру батальона, чтобы сегодня же отправил донесение.

- Хорошо, товарищ генерал.

- Отвечайте: "Есть!" Вы наконец станете военным?

- Стану, товарищ генерал. Есть!

Звягин вернулся в машину. Минуту спустя ее силуэт уже исчез впотьмах.

Кузьминич закончил свой доклад. Спрашиваю:

- Расстреляли?

- Провели подготовку, - отвечает Рахимов, - Сейчас собирались отправиться на место.

Кузьминич вновь вставляет слово:

- Товарищ комбат, я его видел. Он просит прощения. Давайте обдумаем, товарищ комбат.

- Чего думать? Приказ есть приказ. Рахимов!

- Я!

- Иди с политруком. Постройте людей на перекрестке, откуда сбежал этот трус. Выждите, пока не упадут два-три снаряда, затем вы, Кузьминич, скажите людям слово. Скажите: того, кто бросит свой окоп, свою позицию, постигнет такая же кара. И командуйте: "Огонь".

- А вы? Вы не с нами, товарищ комбат?

- Нет. У меня еще много дел. Обойду с Брудным деревню, посмотрю, как он разместил оборону.

- Разрешите идти? - молвил Рахимов.

- Идите. Исполняйте.

Рахимов поднес руку к виску. Кузьминич старательно, отчетливо повторил этот жест. Оба они вышли.

...Вскоре, когда я с Брудным шагал по задам деревни, до слуха донесся треск винтовочного залпа.

Рассказывая об этом вечере, не могу миновать еще один эпизод.

Брудный привел меня к своему наблюдательному пункту. Место было выбрано толково - несколько на отшибе от деревни, в самой высокой точке горюновского холма. Оттуда открывался обзор на все триста шестьдесят градусов. На участке виднелись прутья ягодников и ветки молодых яблонь, опушенные снежком. Бойцы рыли под полом окопы. Тут же присутствовала хозяйка - молодая мать.

Надо ломать дом, нельзя оставлять наблюдателям противника этот ориентир.

- Уходите отсюда. Выселяйтесь.

На руках женщины ребенок, за юбку держится другой, постарше. Она вспомнила о муже, он выбирал это место, любил сидеть, глядеть вокруг, сам посадил сад.

- Уходите. Сейчас будем ломать.

Ответы кроткие. Без истерики. И потому еще больше берущие за сердце.

- Куда же нам? Как же мы навсегда останемся без дома?

Что ответить? Я сказал:

- Отечественная война. Понимаете: Отечественная война.

Много раз произносил я эти слова, но никогда еще не проникал так в их глубину. Отнимаем у молодой матери прибежище, сами рушим ее дом. Какое у нас право? Отечественная война.

Думаю, женщина поняла меня. Она ни о чем больше не спросила, не возразила. Лишь глаза позволяли угадать сколь велико ее горе.

...Почему-то это осталось одним из поразительных воспоминаний о днях подмосковного сражения. Отечественная война. Самое священное. Выше всего. Даже материнство склоняет перед нею голову.

...Танки! Они появились не спереди, не слева, не справа, а с тыла, с той стороны, где шоссе, обозначенное вылизанными ветром островками асфальта, чернеющего меж косячков снега, убегало к Москве. Не завладев станцией Матренино, обойдя ее, противник где-то нащупал слабину и, сломив сопротивление, вырвался танковой колонной на основную магистраль. Но наш узелок в Горюнах преграждал прямое сообщение на шоссе, стоял у противника поперек горла.

Встают в мыслях те минуты... Сидя в железнодорожной будке, я вдруг услышал гул моторов. Почти в это же мгновение с негромким сухим треском бронебойный снаряд прошил стену, разнес вдребезги телефонный аппарат и, продырявив еще одну стену, ушел дальше. Сунув за телогрейку пистолет, я побежал на волю. Повар Вахитов, еще ни о чем не подозревая, священнодействовал над раскаленной плитой.