На подсосе

— Что вы, это мне приятно, уверяю вас. — И Джеймс как мог поклонился.

Она взяла его лицо в ладони и придержала, чтобы не упал, а затем поцеловала в губы, мягко и долго. А когда отстранилась, они оба улыбались.

— Это было чудесно, — сказал Джеймс О'Мэлли.

— Да, правда, — подтвердила Джоди.

— Ну, теперь со мной, наверно, всё, — произнес Джеймс. — Спасибо вам.

— Что вы, это вам спасибо, — ответила Джоди. — Уверяю вас.

И она обхватила щуплого старика руками, и прижала к себе, поддерживая за голову, как младенца, а он лишь вздрогнул немного, когда она впилась.

Немного погодя Джоди свернула его одежду в узел и взяла под мышку, а старые его полуботинки-броги подцепила двумя пальцами. Прах, некогда бывший Джеймсом О'Мэлли, лежал на тротуаре кучкой серой пыли, словно негатив тени, выбеленная клякса. Джоди ладонью разровняла ее и ногтем написала: «Хорошо целуетесь, Джеймс».

А когда она уходила оттуда, из одежды Джеймса, как из песочных часов, просыпалась тоненькая струйка пыли, и ее унесло холодным бризом с Залива.

У парня, работавшего на дверях в «Стикляном Кате», похоже, на голове взорвался ворон — волосы его торчали в стороны слипшимся хаосом черных шипов. Изнутри доносилась такая музыка, что там будто еблись роботы. И при этом ныли. Ритмически монотонно. Европейские такие роботы.

Томми несколько оробел. У парня со взорванным вороном клыки торчали лучше, сам он был бледнее, а в губах у него висело семнадцать серебряных колец (Томми сосчитал).

— Наверно, трудно с ними свистеть, а? — спросил Томми.

— Десять долларов, — ответил Взорванный.

Томми отдал ему деньги. Парень проверил документы и проштамповал Томми запястье красным взрезом. Тут мимо них пропорхнула группка японских девушек, переодетых в трагических викторианских пупсов, — они замахали своими взрезанными запястьями так, словно возвращались с вечеринки радостных самоубийц, а не гвоздику на улицу курить выходили. И они смахивали на вампиров сильнее Томми.

Он пожал плечами и зашел в клуб. Там все были гораздо вампиристей его. Пока Джоди искала что-нибудь отвратительное матушке на Рождество, Томми купил себе черные джинсы и черную кожаную куртку в магазине «Ливайс», но искать там, очевидно, следовало скорее черную помаду и что-нибудь кобальтовое или фуксиевое — вплести себе в волосы. Да и фланелевая рубашка в контексте, наверное, была ошибкой. Он выглядел так, будто посреди жертвенной мессы проклятых заявился чинить посудомойку.

Музыка сменилась на небесный женский хор кельтской белиберды. Под техно-бит. И ноющих роботов. Роботов-нытиков.

Томми попробовал вслушаться сквозь него, как учила Джоди. Но там было столько черного света, стробоскопов и черных одеяний, что у его новообостренных чувств случился перегруз. Он пытался сосредоточиться на лицах людей, на их жизненных ореолах, разглядеть в мареве жара, лака для волос и пачули ту девушку, которую они встретили в «Уолгринз».

Ему и раньше в толпе случалось оказываться в одиночестве — и не просто так, а ощущать себя хуже каждого в ней человека, — но вот сейчас… Сейчас ему было иначе. И дело не в одежде и не в гриме — дело было в их человечности. Он больше не был частью человечества. Пришпорены его чувства или не пришпорены, ощущение было такое, что он прижимается носом к стеклу, а внутрь ему хода нет. Проблема лишь в том, что за стеклом этой витрины — магазин пончиков.

— Эй! — Кто-то схватил его за руку, и он развернулся так быстро, что девушка от испуга едва не совершила кувырок назад.

— Бля! Чувак!

— Привет, — сказал Томми. — Ух ты. — А сам подумал: «Вот и джемовый». То была девушка из «Уолгринз» — почти на фут ниже его ростом и тощенькая. К вечеру она преобразилась в беспризорницу: полосатые чулки все в дырах и красная хлорвиниловая мини-юбка. Футболку с лордом Байроном она сменила на безрукавку — разумеется, черную, — на которой капало с красных букв: «КРОВЬ Е?». До середины двуглавых мышц у нее доходили перчатки-сеточки. Грим создавал образ печальной сломанной марионетки-клоуна: по щекам струились нарисованные черные слезы. Девушка поманила Томми пальцем, чтобы тот нагнулся, и перекрикивать музыку ему было можно в самое ухо.

— Меня звать Эбби Нормал!

Томми ответил ей тоже в ухо — она пахла лаком для волос и чем еще? Малиной?

— Меня зовут Флад, — сказал он. — Ч. Томас Флад. — Это был его литературный псевдоним. «Ч.» на самом деле не означало ничего, Томми просто нравилось, как это звучит. — Зови меня Хлад, — прибавил он. Томми — дурацкое имя для вампира, а вот Хлад — ах, Хлад… Звучит бедственно и мощно, а также чуточку загадочно.

Эбби усмехнулась, как кошка на рыбоконсервном заводе.

— Хлад, — сказала она. — Хлад.