На поле овсянниковском<br />(Повести. Рассказы)

Самойловские строки могут служить ключом к человеческой и писательской судьбе Вячеслава Кондратьева. За всем, что он в этом интервью рассказывает о себе: где и как воевал, когда начал писать, что его, человека уже немолодого, имеющего в руках серьезное дело художника-оформителя, которым он с успехом занимался столько лет, вдруг заставило засесть за повести и рассказы о войне, — слышится щемящая нота, как и в стихах Самойлова о фронтовой юности — незабытой, незабываемой…

Как глубоко запало пережитое тогда… Это только в первые дни мира казалось, как поется в песне Булата Окуджавы, — «С войной покончили мы счеты… Бери шинель — пошли домой». Не кончили, и сейчас уже ясно, что до конца дней своих не рассчитаемся. Случаются дни, и вдруг снова подступает она вплотную и некуда от нее деваться. Так было и у Вячеслава Кондратьева, это и толкнуло его к перу.

«Я начал жить, — вспоминает он, — какой-то странной, двойной жизнью: одной — в реальности, другой — в прошлом, в войне. Ночами приходили ко мне ребята моего взвода, крутили мы самокрутки, поглядывали на небо, на котором висел „костыль“, гадали, прилетят ли после него самолеты на бомбежку, а я просыпался только тогда, когда черная точка, отделившаяся от фюзеляжа, летела прямо на меня, все увеличиваясь в размерах, и я с безнадежностью думал: это моя бомба… Начал я разыскивать тогда своих ржевских однополчан — мне до зарезу нужен был кто-нибудь из них, — но никого не нашел, и пала мысль, что, может, только я один и уцелел, а раз так, то тем более должен рассказать я обо всем. В общем, схватила меня война за горло и не отпускала. И наступил момент, когда я уже просто не мог не начать писать».

О силе этого чувства, об одержимости — иное здесь слово не подходит — автора, для которого то, что он стал писать о войне, было не только литературной задачей, а смыслом и оправданием его жизни, выполнением долга, свидетельствует хотя бы такой факт. Не напечатав еще ни одной строки из написанного, не имея никаких гарантий, что какое-нибудь из его произведений увидит свет, — а надо ли говорить, как важен этот стимул для художника, — В. Кондратьев продолжал писать повесть за повестью, рассказ за рассказом. И большая часть того, что входит в этот весьма объемистый том его прозы, написана до первой публикации, до того, как был напечатан «Сашка». Только страстная вера в то, что он обязан рассказать о своей войне, о товарищах, которые сложили голову в затяжных, стоивших нам больших жертв боях подо Ржевом, а люди должны узнать обо всем этом, — только такая неостывающая, ни с чем не считающаяся вера могла питать это упорство, эту длившуюся не один год работу…

Но что значит своя война? Константин Симонов писал о «Сашке»: «Это история человека, оказавшегося в самое трудное время в самом трудном месте и на самой трудной должности — солдатской». Не знаю, годится ли в первых двух случаях превосходная степень; легкой войны вообще не было, и одному богу известно, где она была самой трудной — подо Ржевом или в Сталинграде, под Керчью или на Невской Дубровке? Но что подо Ржевом в силу разных обстоятельств — и объективных и субъективных, которые правдиво отражены в прозе В. Кондратьева (К. Симонов в предисловии подтверждает это выписками из воспоминаний известных наших военачальников — маршалов Г. К. Жукова и К. К. Рокоссовского, генерала армии Г. И. Хетагурова), — было невыносимо тяжко, об этом спору нет…