На поле славы

— Они свалились к нам в Едлинку точно с неба, застигнутые приключением в дороге. Я был когда-то в доме пана Понговского с визитом, как сосед, но он у меня не был. Заключив из этого о его спеси, я больше не искал его знакомства и дружбы. Это случилось само собой. Но сына я не поселю в Выромбках и не позволю ему засиживаться в Белчончке. Мы не столь старая шляхта, как Сенинские, ни даже, как Понговские, но мы заслужили свое звание на войне, за то, что у кого болело, как говаривал пан Чарнецкий. И мы сумеем поддержать нашу честь, и мой сын не менее чувствителен к этому, чем я. Трудно молодому человеку уберечься от стрел Купидона, но скажу вам, преподобный отец, что заявил мне Стах, когда я спрашивал его в Белчончке о девушке: «Я предпочитаю совсем не рвать яблока, — сказал он, — чем прыгать слишком высоко, потому что, если не допрыгнешь, будет стыдно».

— О, он хорошо рассуждает! — воскликнул ксендз.

— Такой он был у меня с детства, — с оттенком гордости отвечал старый Циприанович. — Кроме того, он прибавил еще, что, узнав теперь, чем эта девушка была для Тачевского и что он перенес ради нее, он ни в коем случае не захочет стать поперек дороги такому достойному рыцарю. Нет, преподобный отец, не для того беру я под залог Выромбки, чтобы сыну моему было ближе к Белчончке. Да хранит Бог моего сына и убережет его от всякого зла!

— Аминь. Я верю, как будто мне сам ангел сказал. А девушку эту пусть берет кто-нибудь третий, хотя бы один из братьев Букоемских, которые гордятся своим столь высоким происхождением.

Циприанович рассмеялся, допил мед, потом попрощался и уехал. Ксендз Войновский пошел в костел поблагодарить Бога за неожиданную помощь и затем начал с нетерпением ожидать Тачевского.

Когда последний, наконец, приехал, он выбежал к нему на двор, обнял его и начал восклицать:

— Яцек! За одну сбрую ты можешь заплатить десять дукатов. Сто червонцев у тебя в кармане, и Выромбки остаются у тебя!

А Тачевский устремил на него впавшие от страдания и бессонницы глаза и спросил с удивлением:

— Что случилось?

А случилась прекрасная вещь, ибо она проистекала из честного человеческого сердца. И ксендз с удовольствием заметил, что, несмотря на все свои тяжкие испытания и сердечные раны, Яцек как будто воспрянул духом при известии о договоре с Циприановичем. В течение нескольких дней он только и говорил и думал, что о лошадях, возах, военных доспехах и челяди, так что казалось, будто в его сердце ни для чего другого нет места.

«Вот так лекарство, вот так бальзам, вот так противоядие! — повторял в душе ксендз Войновский. — Если бы кто даже Бог весть как был околдован женщиной и был самым разнесчастным человеком, то все-таки, отправляясь на войну, он должен посмотреть, не с изъяном ли лошадь он покупает, должен выбрать сабли, и панцирь примерить, и копье подобрать, а душа тем временем от женщины и отвернется, а занятое более важными делами сердце почувствует облегчение».

И старик вспомнил, как в былое время, в молодости он сам искал на войне забвения или смерти. Но так как теперь война еще не разгорелась, то Яцеку было еще далеко до смерти, а между тем он совершенно был поглощен сборами и связанными с ними делами.

А дел было много.

Оба Циприановича снова приехали к ксендзу Войновскому, у которого жил Яцек. Затем все вместе отправились в город для составления соответствующего акта о закладе. Там же была приобретена часть доспехов для Яцека, а остальное предусмотрительный и опытный ксендз Войновский посоветовал купить в Варшаве или в Кракове. Это заняло несколько дней с утра до вечера, причем почти совсем уже оправившийся от незначительной раны Станислав Циприанович усердно помогал Яцеку, с которым он все больше сходился и сближался.

Оба старика были весьма довольны этим. А благородный пан Серафим начал даже сожалеть, что Яцек так скоро уезжает, и уговаривать ксендза не слишком торопить его с отъездом.

— Я понимаю, — говорил он, — прекрасно понимаю, зачем вы хотели бы, преподобный отец, снарядить его как можно скорее, но я должен откровенно сказать, что я об этой девушке думаю не плохо!.. Это правда, что в первый момент после поединка она не слишком любезно приняла Яцека, но подумайте, что и Стах и Букоемские только что ее и пани Винницкую вырвали из волчьей пасти, что же удивительного, что при виде их ран и крови ее охватил гнев, который, насколько мне известно, умышленно раздувал в ней Понговский. Старик страшно упрямый человек, но девушка, когда я был там, подошла ко мне ужасно огорченная: «Признаюсь, — говорила она, — что мы поступили с ним несправедливо, и мы должны чем-нибудь утешить его». И тут же глазки ее залились слезами, так что мне даже жаль стало. Нет, душа у нее справедливая и к обиде чуткая…