На полпути в рай

Уж какой грязнуля её муж, но и он каждые пятнадцать дней вынужден напоминать жене, что ей пора помыться. И, как ни жаль тратить драгоценное время на пустяки, Нахид в сопровождении своих служанок отправляется в баню. Освободившись при помощи Мах Солтан и Омм-ол-Банин от всех туго стягивавших её шнурками одежд, Нахид становится перед зеркалом и любуется красотой своего тела, нежно и с гордостью поглаживая его. Затем она торжественно вступает в мыльную, ложится на лавку, и Мах Солтан начинает растирать госпожу банной перчаткой или мочалкой, а та Лежит на спине, томно устремив взгляд в потолок, как богомолец в экстазе. От прикосновения к телу перчатки и пальцев Мах Солтан она испытывает такое наслаждение, что выражение её лица не передаст ни один художник, не опишет ни один поэт. Но самое большое, безобидное и, главное, бесплатное удовольствие ханум Нахид получает дома. Она раздевается донага в своей спальне и зовёт Рамазана Али. Услышав шаги слуги, она поворачивается к двери спиной и делает вид, что переодевается и не замечает его появления. Тогда Рамазан Али кашляет, а Нахид поворачивается и с деланным возмущением набрасывается на него с руганью. Оба они хорошо знают, что эта игра, заранее подготовленная, повторится ещё не раз, и всегда Нахид-ханум Доулатдуст, звезда аристократического мира Тегерана, получает от неё неописуемое удовольствие.

Можно тогда себе представить, какое наслаждение получает Нахид от ласк костлявого Хушанга Сарджуи-заде! Остаётся только посочувствовать тщедушному двадцатитрехлетнему юноше, который должен потратить столько сил, чтобы удовлетворить похотливое желание этой туши. Но есть люди, которые не очень высоко ценят свои труд и свои усилия. За небольшую подачку — новый костюм, сшитый у портного с проспекта Лалезар, модный американский галстук с изображением головы свиньи или крупа лошади, шёлковую рубаху голубого или жёлтого цвета — они готовы на физическое и моральное унижение.

Сколько раз этот тщедушный Хушанг запирался на ключ с Нахид в её доме или в номерах гостиницы «Дербенд», «Абе-Али», «Рамсар», «Бабольсар» и в прочих местах. Нахид садилась на кровать или в кресло, а Хушанг устраивался у неё на коленях и начинал, словно пророк Давид, нараспев читать газели, нежно гладя и восхваляя все части тела своей возлюбленной, начиная с головы и кончая пальцами ног. Нахид млела, когда этот костлявый юноша клал свою голову ей на плечо, нежно и благоговейно гладил её расплывшиеся щёки, потом шею, плечи, добирался до большой родинки на груди и начинал стихами восхвалять её. Затем медленно и нежно Хушанг развязывал всевозможные шнурки и завязки, освобождая её тело от бесконечных шёлков, вывезенных из далёких стран, и когда они наконец падали к её ногам, опускался на колени перед своим обворожительным ангелом.

Безграничное упоение охватывало Нахид. Каждая клеточка её тела радостно пела о любви, каждый волосок излучал страсть. Висевшее в комнате большое зеркало, неотъемлемая принадлежность жизни Нахид, давало ей возможность не только ощущать ласкающие её пальцы Хушанга, но и видеть своё обнажённое тело.

Нужно быть так же страстно влюблённым, как Нахид, чтобы помять, какое наслаждение она получает, зачем живёт и почему этот дохлый Хушанг так привязан к ней. Что же делать, мир — это большой базар, где каждый предлагает то, что у него есть. На этом базаре, как хорошо сказал один поэт:

Ни вера, ни безверие не остаются без покупателя,
Ведь одному нравится первое, другому — второе.

Да чего, собственно, и ждать от Нахид? Какой другой товар её лавки может привлечь покупателя? Может ли она гордиться своей родословной, призвать в заступники своего отца, покойного галантерейщика Шейха Хосейна Али, который из мальчика на побегушках стал хозяином лавки и, не уважая ни бога, ни людей, презренным прожил положенное ему на этом свете и таким же ушёл на тот? Делает ли он ей честь? Может ли она похвастать его богатством или знаниями? Или своим собственным разумом? Училась ли она чему-нибудь? Умеет ли она хотя бы шить вышивать, стряпать? Или, может быть, у неё острый язык, как у злосчастной Махин Фаразджуй или у незаконнорождённой Мехри Борунпарвар?

Нахид — это бурдюк с мясом и костями — и только. Если такой, как она, не получать подобных удовольствий, зачем тогда жить на белом свете? Чем может она заменить эти наслаждения? Разве она разбирается в музыке, поэзии живописи? Разве понимает шутки? Должна ведь эта бедняжка, несчастная коротышка из дома галантерейщика Шейха Хосейна Али, которую теперь величают Нахид-ханум, любимая и уважаемая жена господина Манучехра Доулатдуста, выдающегося политика Тегерана, живущая в обществе, где каждый думает только о себе и цепляется за хвост своей коровы, — должна же она, в конце концов, пока жива, как-то развлекаться! Нельзя же так просто, не испытав радости, покинуть этот мир!

6