На полпути в рай

Нужно было идти в лавку, но он чувствовал такую слабость в коленях, что ноги просто не держали его. Он задумался: идти или не идти? Если не идти, как он тогда покроет расходы сегодняшнего дня? Он даже не знает почему, но когда он наконец решился пойти и стал поправлять задники своих гиве, ему захотелось крепко прижать к груди жену и детишек, расцеловать их и попросить не поминать его лихом. Он тоскливо оглядывал свою комнату, будто чувствовал, что уже не вернётся в этот дам и не увидит больше ни жены, ни детей.

Никто не может постичь этой тайны природы — почему человек иногда заранее предчувствует беду. Он не знает, что скрыто за завесой будущего, что ему уготовила судьба, ведь никто об этом не сообщает ему, но всё же он что-то предчувствует, будто опасность, несчастье, напасть, смерть, небытие имеют свои специфические запахи, которые за много фарсангов улавливаются несчастными и беззащитными людьми.

Говорят, что за час до землетрясения вороны начинают каркать, метаться и стремятся улететь подальше от опасного места. Когда опасность минует, они прилетают обратно.

Человек тоже иногда предчувствует опасность. На душе у него становится тяжело, и его охватывает какое-то смутное волнение. Сердце начинает колотиться сильнее, в висках гулко стучит кровь, голова горит, руки и ноги дрожат, и он не может сделать ни шагу.

Аббас не имел на этом свете почти ничего. Три-четыре десятка оббитых и потрескавшихся фаянсовых тарелок допотопных времён, десяток-полтора разноцветных — белых, зелёных, голубых и жёлтых — вазочек для мороженого, два подносика, стоявших на прилавке, на одном из которых он расставлял тарелки для рисового киселя, а на другом вазочки для мороженого; три-четыре десятка ложечек для киселя и мороженого, которые некогда были блестящими, а теперь пожелтели, словно зубы курильщика опиума; восемь расшатанных венских стульев, расставленных вдоль стены лавки; одна выцветшая набедренная повязка, которую он набрасывал на котёл для киселя или на мороженицу; одна кастрюля; один дуршлаг с длинной ручкой, который, так же как и видавший виды котёл, очень давно не был в мастерской лудильщика; одна мороженица, которую тоже лудили невесть когда, а теперь она, подобно бороде Хаджи Сафара Али — бакалейщика, державшего лавочку напротив, — когда он в течение двух месяцев не красит её хной, облезла и местами стала белой, а местами — красной; одна деревянная лопаточка, которая благодаря милости божьей до того места, до которого она погружается в молоко, была белой и чистой, а остальная её часть, соприкасавшаяся с руками Аббаса, настолько почернела от грязи, что, если бы её стали мыть даже тысячу раз, не смогли бы отмыть этой грязи, — вот и всё достояние Аббаса.

Человеку, всё богатство которого заключено в таком барахле, человеку, который, кроме этого, ничего на свете не имеет, бояться нечего. Разве есть на земле цвет темнее чёрного? Разве Аббас обладает имением, водой, землёй, домом и обстановкой, которые можно отобрать?

Всё это, конечно, правильно, но, случись что, кто же тогда будет кормить его жену и детей, кто позаботится о них? Кто поставит перед ними вечером, когда они соберутся поужинать, три сангяка[97] и сир халвы в зимнюю пору, две варёные свёклы весной и осенью, пять сиров винограда и один сир сыру или одну чашечку подслащённого уксуса летом?

Кто купит раз в году два-три платья из ситца или холста и грубую шерстяную одежду для детишек?

Конечно, такому человеку, как Аббас, не следовало обременять себя семьёй. Это было, конечно, опрометчиво с его стороны. Разве мышь, собираясь влезть в нору привязывает к своему хвосту веник? Но раз он совершил эту глупость, обзавёлся женой и детьми, он обязан кормить их. Ведь, что бы вы ни говорили, он тоже мужчина и у него есть и самолюбие и понятие о чести.

Нет, Аббас не должен так легко попасться в ловушку, не должен покориться несправедливости судьбы, не должен сидеть сложа руки, прикинувшись, будто он не замечает всех тех бедствий, которые для него уготованы.

С этими мыслями Аббас дошёл до двери своей лавчонки. Он достал из кармана ключ, нагнулся, протянул руку к латунному замку, перешедшему к нему в наследство от отца, вложил длинный тонкий ключ в узкую замочную скважину и четырежды повернул его. Полукруглая дужка замка открылась. Аббас толкнул дверь и вошёл в лавку. Затем он развёл огонь в очаге, чтобы сварить кисель, налил из кувшина в котёл молоко, которое он накануне вечером взял у молочника, принёс рисовой муки и сахару. Солнце уже показалось из-за крыши соседнего дома. Аббас торопился скорее сварить кисель. Дни стали холоднее, и люди, которые выходили из дому рано, не прочь были съесть тарелку горячего киселя.