На пределе!

Как только началась война, Васса Скулкина, пятидесятилетняя крепкая еще женщина, работающая в столовой поварихой, заняла должность заведующего производством. Был до этого мужчина, ушел на фронт. Хитрая, изворотливая, умеющая подластиться к начальству, Васса стала почти единовластно ворочать всеми делами столовой. Сколько перенесла она проверок на разных уровнях и всегда выходила при самых критических ситуациях сухой из воды. Она знала тысячи уловок, помогающих ей тащить из столовой что попало под руку. Сотрудников своих держала в железном кулаке, связав круговой порукой, изредка подбрасывая им от «щедрот своих». Знаю, и сейчас она выкрутится, старая стерва. Лицо Вассы, в сетке мелких морщинок, оживлено масляными мышиными глазками, источающими радость при виде нас.

— Вам талончики отоварить? Мирон Демидович, да мы это мигом. Тамарочка, подь-ка сюда!

Вошла пышнотелая молодая бухгалтерша Тамара.

— Тамарочка, возьми талончики и прикинь: каких и сколько продуктов надо отпустить. Да быстренько у меня…

— Продукты есть? — осведомился Мирон.

— Для вас всегда найдутся, а как же! — поспешила заверить Скулкина, но прикусила язык, видя, как грозно нахмурился Мирон.

— А для солдатки Вергазовой не нашли?

— Так ведь тогда не было, когда она приходила. Рыба-лещ соленая… — заюлила Скулкина. — А вчера подвезли.

— Зовите Вергазову, — распорядился Мирон. Рыжая официантка метнулась выполнять приказание.

Надо было видеть, с каким благоговением смотрели на рис, лярд, сливочное масло, балык Вергазова и ее десятилетняя дочь. Скулкина сама отвешивала на чашечных весах и ссыпала в подставляемые кульки и мешочки. Точно вешала под пристальными взглядами собравшихся на кухне людей. Вергазова дрожащими руками укладывала продукты в холщовую сумку и все приговаривала:

— Спасибо большое, спасибо большое, милые вы мои…

На улице Мирона поджидала повозка. Усаживаясь в двуколку, он говорил:

— Большая стерва эта Скулкина.

— Мы сколько раз подавали на нее акты, толку никакого, — говорю я. — Ни постройком, ни ОРС мер не принимает.

— И не будет толку, — мрачно отозвался Мирон. Жилка на лбу набухла, запульсировала. — Там, брат, такое хитросплетение, будь здоров, не кашляй! Жулик жулика прикрывает. И каждый под чьим-либо крылышком. Но воевать надо. Ты вот устрой Скулкиной хорошую ревизию, я поддержу.

Я проходил мимо барака, где жила семья Вергазовой, взглянул в окошко, начинающееся почти от самой земли. В комнате солдатки весело пылал огонь в печи. Сама она священнодействовала за столом, готовя ребятне еду. А они обступили стол и с вожделением смотрели на невиданные продукты. Больная мать уже сидела на кровати и, счастливо улыбаясь беззубым ртом, что-то говорила дочери.

В моем кабинете письменный стол, залитый чернилами. У стены продырявленный диван с высокой спинкой. Здесь я бываю редко, чаще утром забегаю на несколько минут. Бумажных дел у меня мало. Здесь я принимаю «по личным вопросам». Правда, личные вопросы мне чаще задают просто в цехах, на Амуре, где мы пилим дрова, в столовке, в очереди в кассу, в клубе, во время просмотра документальной хроники. И в кабинете бывают каждый день по несколько человек. Сегодня первым заявился Служеникин. По номенклатурной привычке заходит запросто, разваливается на диване, вытаскивает потом из кармана нагольного белого полушубка бумажку, кидает на стол:

— Гроб нужон.

— Кому?

— Еремкина сыграла в ящик, — с нехорошей улыбкой скаламбурил Служеникин. — Ты пошли-ка кого-нибудь, чтобы все сделали, похоронили. У нее — никого.

В этот день еще двое пришли с заявками на гробы. Умер ребенок и старик-колонист. Я всегда испытываю смятение при виде умершего человека. Да и кто не испытывает такого смятения. Я беру с собой Кушакову, чтобы побывать у Еремкиной, определить, что надо делать. Мне уже не раз приходилось в таких вот печальных случаях прибегать к помощи мудрой Кушаковой, покоряющей меня своей жизнестойкостью и мужеством. Я признавался ей в своей слабости и растерянности при виде мертвого тела. Она меня успокаивала: «А вы все, мужики, такие: боитесь мертвого. Баба, она крепче в таких делах. Она, баба, всегда рядом с жизнью и смертью. По краешку всегда ходит…»

Еремкина жила в новом бараке, который перед самой войной построили себе бойцы военного корпуса, работавшие в цехах завода. Он был заселен наполовину, некем заселять стало… Комната Еремкиной, казавшаяся большой из-за почти полного отсутствия мебели (в углу — железная кровать), наполнилась гулкими звуками наших шагов и голосов. В комнате два санитара прибывшей из города «скорой помощи» укладывали на брезентовые, с пятнами засохшей крови, носилки тело Еремкиной. Накинули на лицо ее, багровое, обезображенное болью, какую-то серую тряпку, валявшуюся на полу. Потом, тихо ругаясь меж собой, вынесли мертвую из комнаты, оставив нас вдвоем.

— Жил человек! — горестно вздохнула Кушакова.