На пределе. Документальная повесть

Бараки, бараки... За четыре года войны обветшали они, обшарпались, покосились крылечки, прохудились крыши, в дождь в любой комнате ведра и тазы расставлены для улова воды. Поосели опилки в засыпных барачных стенах, и зимой в комнатах замерзает вода, а малые ребятишки не слезают с кроватей, закутанные в тряпье. В редкой комнате чисто вымытые полы, а чаще запущенные, черные от грязи, с прогнившими половицами-клавишами, прогибающимися под ногами. Голод, нищета, отчаяние всегда сопровождается равнодушием к быту: «Пропадай оно все пропадом!». Не замечаются грязь, разбитые стекла в окнах, обвалившаяся штукатурка, разваливающаяся печь, паутина по углам, скопище клопов, набрасывающихся на человека с наступлением темноты. Клопов так много, что борьба с ними мало результативна. Летом все население бараков в теплые дни спит на улице, устраиваясь на деревянных тротуарчиках. Тогда клопы ринулись сюда, обосновавшись в щелях тротуаров и продолжая терзать население поселка.

Одно из писем касалось солдатки, матери четверых детей Вергазовой. Мы нашли ее в самом ветхом бараке, попасть на житье в который все боялись. Сооруженный из самана в первый год строительства города, он покосился, угрожающе провисли потолки, еле держащиеся на прогнивших балках. Темный коридор, кислый удушливый запах. Я заметил, как Мирон поежился, входя в это зачумленное помещение, мало похожее на человеческое жилище. В просторной комнате обитала Вергазова с ребятишками и престарелой матерью. Комната казалась просторной из-за пустоты. Мебели: две кровати, стол, несколько табуретов. На черной от сажи плите — убогая утварь. Мать Вергазовой лежала на кровати и тихо стонала, сама хозяйка сидела посередине комнаты на табурете, окруженная детьми. Самый маленький непрерывно ныл, всхлипывая:

—      Мам, есть хо-о-очу-у...

Постарше дети молчали, наученные горьким опытом: слезами и мольбой делу не поможешь. Мать и сама голодна. Увидев нас, Вергазова не удивилась ничуть, продолжая безучастно молчать.

—      Здравствуйте! — проговорил Вербенко, чувствуя, видимо (по себе сужу...), страшную неловкость, неуместность своего появления в этой скорбной комнате, комнате-пещере, таким цветущим, здоровым и не голодным.

Женщина с тупым равнодушием взглянула на гостя и промолчала. Малыш, перестав плакать, уставился на нас широко раскрытыми глазами. С кровати донесся слабый голос старухи:

—      Здравствуйте, добрые люди... Вы проходите. Стеша, дай гостям стул. Вы уж простите ее, совсем замучилась с детьми... Да я еще тут, прости господи, никак смерть не берет.

Старшая девочка поднесла нам два табурета. Мать ее продолжала молчать.

—      Товарищ Вергазова, от вас поступила жалоба в военкомат, — начал Мирон. — Письмо переслали в партбюро треста. Бюро распорядилось, чтобы вам оказали помощь. Вот пришел проверить...

Товарищ Вергазова болезненно поморщилась, с трудом разжала губы, хрипло проговорила:

—      Нету помощи... Никакой. Вот... — положила крупную ладонь работницы на лохматую головку малыша, сразу зашмыгавшего носом.

—      Рыбу дали... — слабый голос с постели.

—      Рыбу! — вдруг встрепенулась Вергазова, вскочила, кинулась к плите, загремела крышками кастрюль, выхватила из одной тощего лещика с проступившей солью на ребрах и, потрясая рыбешкой перед нашими озадаченными лицами, запричитала:

—      Вот она, рыбка! Соль гольная. И кость. Три кило... Детей накормишь?

—      Подождите, но при мне вам отправили талоны на дополнительное питание! — вскричал Мирон. — Это все-таки на первое время...

—      Тут у меня ваши талоны, — вытащила из кармашка передника белые талончики Вергазова, положила на стол. — Ходила в столовку к Скулкиной, прогнала меня. «Нет продуктов для тебя», — говорит.

Я вижу, как покраснело от гнева круглое смуглое лицо Мирона, на лбу вздулась и знакомо запульсировала жилка.

—      Ну и сволочь! Пойдем, Геннадий, — он взял со стола талоны, сказав Вергазовой: — Вы возьмите сумку и приходите в столовую.

Чуть косолапя, Вербенко быстро шагал к столовой, стоявшей в полусотне метров от барака, нами покинутого. Мирон взошел на высокое крыльцо, ведущее прямо на кухню, рванул дверь. Перед нами возникла фигура рыжеволосой официантки Дуси. Она так и замерла, увидев высокое начальство из треста.

—      Скулкина здесь? — отрывисто бросил Мирон, идя по коридору.

—      Тута, тута, — услужливо закивала официантка. Из-за дощатой перегородки послышался визгливо-недовольный голос Скулкиной:

—      Кто там шляется по служебному ходу? Написано же: «Посторонним вход воспрещен!».

—      А мы не посторонние, — заходя за перегородку, проговорил Мирон с веселой угрозой. Сел за стол, отодвинул рукой бумаги, положил перед Скулкиной талоны.