На пределе. Документальная повесть

Я говорю эти не раз слышанные, не раз сказанные слова, но воспринимаю их сегодня как впервые услышанные, только что родившиеся здесь, на дворе кирпичного завода. Они мне кажутся, и вижу — всем моим слушателям — возвышенными и теплыми. Я переживаю душевный подъем, мне хочется обнять всех этих истомленных, испачканных глиной и красной кирпичной пылью людей. Я счастлив, что разделил с ними все горести этой страшной войны, был рядом с ними на пилке дров под ледяным ветром на Амуре, в жаре и духоте обжиговой печи, в промозглой мокроте карьера и формовочного цеха, что делил с ними скудный суп-болтушку и пайку черствого, наполовину с картошкой испеченного хлеба.

—Наша страна, наша армия выстояли...

—Слава вам, дорогие женщины. Вы были главной силой и опорой завода нашего. Из кирпичей, сделанных вашими руками, построены цехи и десятки новых заводов Комсомольска, работающих на оборону.

Слава вам, дорогие женщины!

А женщины что-то все разом кричали друг другу, обнимались, женщины плакали и смеялись, и за плачем, и за смехом чувствовались боль души, множество болей, оставивших неизгладимые ничем рубцы на их многотерпеливых сердцах.

После митинга я с Полей Сапрыкиной пошел наведать заболевшую Дашу Перетрухину. Празднично гудел поселок, как улей, готовящийся к роению. Трудно было даже представить, что так много живет людей в его бараках. Встречались подвыпившие. То и дело из открытых окон слышались приглашения:

—Геннадий, к нам заходи!

—Главный, в нашу компанию!

В стороне от дороги, делящей поселок на две части, прилепился окруженный плотным забором домишко Скулкиной. Чтобы попасть к бараку, в котором живет Перетрухина, не миновать этого дома. Когда мы поравнялись с ним, ворота приоткрылись и вышла, сладко улыбаясь, сама Скулкина. За ее спиной на дворе виднелись сдвинутые столы, сидели гости, уже шумно гуторившие, что свидетельствовало о начавшемся пиршестве.

—Милости прошу, — с достоинством поклонилась Скулкина. — Победу отмечаем. Чем богаты, тем и рады.

—Праведно ли богаты? — не удержался я.

—Знаю, на что намекаешь... Война все спишет, мой милый. Ну, прощевайте! — и скрылась за воротами. А там слышались нестройные голоса: «На позицию девушка провожала бойца...»

Война все спишет? Спишет ли?.. На это уповает не одна Скулкина, не одни только спекулянты и мародеры, но и те, которые убаюкивали народ сказками о гранитной твердости наших границ, те, которые плохо управляли армиями. Спишет ли все война? Народ благороден, но он и памятлив. Ему нельзя быть беспамятным, тогда он заканчивается как народ, лишенный исторического опыта.

Барак, в котором живет Даша Перетрухина, такой же как и все бараки поселка, только чуть поновее. Его строили солдаты стройбата накануне войны. Строили, как и другие бараки, для казарм. А поселились тут рабочие. Тут получила комнату и Перетрухина. Стандартный барак того времени делился на две половины длинным сквозным коридором. По обе стороны — комнаты. Всего тридцать две. Свет из вечно запыленных немытых стекол окон с обоих торцов здания еле освещают мрачный, пахнущий кошками, керосином, карболкой, коридор с тоже никогда не мытым черным полом. На стенах развешана разная утварь, на полу ящики. Натыкаясь на разные предметы домашнего скарба, бредем к комнате Перетрухиной.

—      Вот тут, — услужливо говорит Сапрыкина, открывая передо мною дверь. Мы вошли в чистую комнату. Белела окрашенная плита (к майскому празднику), марлевые занавески на окнах, тканые дорожки на полу. Перетрухина в какой- то неестественной позе лежит на кровати, а возле нее, встав на колени на полу, плачет почтальонша Маня. В руках ее письмо. Увидев нас, она вскочила и, размахивая руками, скорбно запричитала:

—      Умерла Даша... Только что испустила дух... на моих руках... Я ей письмо от мужа с фронта... Даша попросила: «Прочти». Стала читать... фотография в письме, вот, посмотрите,— подала Маня мне фотографию Шуваева, мужа Даши. Он изображен возле танка в форме командира.

—      Взяла она карточку, смотрит, шепчет что-то, — продолжала рассказывать Маня, — а я читаю... Пишет, что жив-здоров, что скоро победа, мол жди с победой. И Даша повторяет это слово тихо: «Победа». Ну вот, читаю, слышу, утихла моя Даша. Глаза закрыла, не дышит, замерла... Господи, наказание какое! Победа, муж пишет, муж здоровый, а она умерла. Где ж правда, милые граждане?! Где правда, спрашиваю?!

Вместе с Маней расплакалась Сапрыкина. Комната начала заполняться жительницами барака. Плач разрастался. Уважали и любили Дашу Перетрухину люди, жалели искренне.

Мне стало не по себе. Расстроенный, я вышел из комнаты, оставив Дашу на попечение подруг. Чем я мог тут помочь? Я шел по поселку и опять слышал приглашения к скудному, нищенскому, но все же праздничному столу. Прошел мимо домика Скулкиной, где веселье разгоралось вовсю. У барака повстречал меня Нургали Тимаев, схватил за руки, настойчиво стал звать к себе:

—      Картош-ш-ка жареная на масле! — соблазнял меня Тимаев роскошной закуской. И, оглянувшись, тихо добавил, прикрывая рот ладошкой: