На примере брата

Америка, Швеция, Швейцария — это были богатые страны, откуда к нам попадали школьные завтраки, шоколад, печенье. Америка в моем детском восприятии — это страна могущественная, куда более могущественная, чем отцовская наша Германия, а значит, само собой, и куда более могущественная, чем сам отец. С Америки началось унижение, посрамление поколения отцов. Про Россию говорилось: страна многонаселенная, но обескровленная войной. Зато Америка, несомненно, была и больше, и сильней. Ее ценности, ее культуру и стали перенимать. Какое оскорбление для тех, кто двинулся походом завоевывать весь мир, мня себя избранной расой! А теперь они были вынуждены кланяться каждому американскому чинарику и подвергаться перевоспитанию. Одно слово чего стоит: перевоспитание, reeducation.

В Кобурге в апреле 1945-го за мостом через Иц соорудили баррикаду, на берегу вырыли окопы. Командовал всем старший лейтенант, которому предстояло посредством окопов и баррикад оборонять нас от американцев. Был теплый, солнечный апрельский день.

Утром, заигравшись перед домом, я провалился в яму — то бишь в одиночный стрелковый окоп. И очутился в сырой, черной норе, как в могиле. Над головой только голубое небо. Должно быть, я орал как резаный, покуда немецкий солдат меня не вытащил. Немного погодя немецкие солдаты по-тихому смылись: скинули форму, переоделись в штатское, попросту побросав свои фауст-патроны и карабины на верхнем этаже. Американский танк неторопливо отпихнул в сторону груженный булыжником мебельный фургон, перегораживавший въезд на мост. Вскоре после этого в подъезд позвонили, и перепуганные женщины, в том числе и моя мать, отперли дверь: на пороге стояли трое американских солдат, один из них чернокожий. Так в Кобурге пришел конец Третьему рейху.

Это было освобождение. Освобождения от кожаного запаха вояк, от кованых сапожищ, от «Так точно!», от рубленого, грохочущего, клацающего строевого шага, еще издали сотрясающего улицу. Победители пришли на резиновых подошвах, почти бесшумно. Веселая целесообразность джипа с его бензиновыми канистрами и лопатой на задке. Ветровое стекло переворачивается. Запах бензина, совсем другой, чем немецкий, сладковатый. Как неторопливо, с ленцой, солдаты в эти джипы влезали. Бросая нам, детям, жвачку, печенье, шоколад. Заморские сладости.

Крайсляйтер Файгтмайер, которого еще пару дней назад все почтительно, раболепно приветствовали, теперь, в своем коричневом мундире, метлой гнал мусор и черную жижу по водосточному желобу и суетливо отскакивал на тротуар, когда проезжавший мимо джип обдавал его грязью.

Разом, в одночасье все большие и взрослые вдруг стали маленькими. Опыт, который мне предстояло разделить со многими другими моими сверстниками. Вероятно, есть связь между этим опытом и антиавторитарным бунтом студенческого движения, который был направлен против поколения отцов.

Колонны машин протискивались через город, джипы, грузовики, бронетранспортеры, а пленные немецкие солдаты, оборванные, жалкие, чапали пешком. Последующая глубокая восприимчивость к американскому стилю жизни, к кино, литературе, музыке, одежде, весь этот триумфальный марш американских ценностей объясняется тем, что отцы безоговорочно капитулировали не только на полях сражений, но и во всех своих ценностных представлениях, во всех формах и устоях быта и бытия. Взрослые выглядели смешно, даже если ты, еще ребенок, не мог подыскать этому вразумительного объяснения, все равно: деградация отцов ощущалась явственно. Перед победителями, солдатами английских оккупационных войск, мужчинам полагалось снимать головной убор, приподнимать шляпу. Ребенок смотрел на взрослых, которые подбирают брошенные американцами окурки. Мужчины, которых совсем недавно полагалось приветствовать во фрунт, которые привыкли отдавать распоряжения командными голосами, вдруг заговорили шепотом и уверяли, будто ничего «такого» не знали, ничего «такого» не хотели и вообще, дескать, тут не обошлось без измены.

Отец отвергал американскую музыку, кино, джаз. Потеряв командную власть в общественной жизни, они тем истовее раскомандовались дома, в своих четырех стенах.

В школе стало нельзя преподавать по старым учебникам. Учитель, господин Бонерт, единственный учитель в школе, уволенный при нацистах за политическую неблагонадежность, преподавая нам немецкий и историю, говорил не только о тупости и преступлениях нацистов, но и задавался вопросами о причинах, на наглядных примерах критикуя трупное послушание и военное долдонство немцев. Отец, которому я все это пересказывал, страшно кипятился, возмущаясь подобным, под диктовку победителей, перевоспитанием. Но поделать ничего не мог. И я, тогда еще ребенок, хорошо чувствовал: за бурей словесного негодования обнажалась беспомощность.