На пустом месте

Правду сказать, Вырыпаев ведь не психолог, и театр его, как замечает он сам, не психологический: мотивировки не обязательны, любовь налетает вихрем, нипочему, и с какого перепугу один герой убивает жену, а другой избивает любовницу,- никогда не поймешь. Чувства такие бурные. Но это ведь и не страшно, просто другой род искусства – мелодекламация. Декламировать можно о чем угодно, завораживает сам процесс произнесения этой музыкальной ритмичной разноголосой поэмы. Корни драматургии Вырыпаева обнаруживаются на раз – есть, знаете, такие сосны, корнями наружу: прежде всего это, понятное дело, символистская драма, в особенности Метерлинк, потом Леонид Андреев с его абсолютно плакатным «Царь-Голодом». Отсюда рефрены, повторы, полный отказ от жизнеподобия (Вырыпаев пошел дальше – у него и героев нет, они рассказаны хором, а точнее, дуэтом). Все это восходит к античной драме, где хор был полноправным участником действия: Вырыпаев – это вообще важный знак, знак «возвращения к архаике в поисках новой серьезности», как называл это Илья Кормильцев. Но возвращение к архаике – штука опасная, это, так сказать, палка о двух концах. Она бьет сильно, кто бы спорил,- но бьет не по голове, а под дых, обращается не к рефлексии, не к вкусу и даже не к совести, а исключительно к инстинкту. И вот в этом смысле Вырыпаев чрезвычайно похож на дирижера, переставшего махать оркестру палочкой и начавшего тыкать в музыкантов вилочкой. Играют они от этого с большой страстью, но музыка выходит такая несколько животная, и мелодия не особенно чиста.

Все это, повторяю, было поначалу не так уж принципиально. В конце концов, всякий серьезный автор начинает с того, что значительно расширяет арсенал выразительных средств. Шекспир, кстати, тоже грубо работает, кровищи много и все такое. Правда, у Шекспира дело ею отнюдь не ограничивается: еще Пастернак заметил, что его драмы суть прежде всего поэмы. Он изобрел особый род пьесы, до него ничего подобного не было – это драма в значительной степени барочная, избыточная, обо всем сразу. Герой непрерывно рефлексирует, вместо того чтобы действовать; произносит огромные монологи, даже во время решительного боя умудряется поговорить о том, что жизнь – это повесть, которую пересказал дурак, в ней только шум и ярость, нет лишь смысла. Но это он еще дураков не слышал. Вырыпаев дал им слово – и в его текстах действительно все по предсказанному Макбетом рецепту. И это серьезно, уверяю вас. Это шаг в драматическом искусстве – шаг, может, и назад, но какая разница. Важно, что большой.

С Шекспира началась христианская драматургия – драматургия поиска смыслов. Так вот, на Вырыпаеве она закончилась. Он сделал то, до чего не доходили все абсурдисты вместе взятые. Абсурдисты – Беккет, Ионеско, Хармс – завершали прежнюю традицию: констатировали отсутствие смысла в мире. Гришковец пытается эту ситуацию спасти, доказывая изо всех сил, что в отсутствие этого большого смысла можно выстраивать свои маленькие, частные, и ими удовлетворяться. Получается эпос частной жизни, а театр, по сути, уходит в клуб. Вырыпаева такая ситуация не устраивает категорически. Он строит на пустом месте, с нуля. Его мир – какой-то вовсе уже не христианский. Пришли варвары, у них свои игрушки. И это варварское искусство вызывает у последних римлян детский восторг – отсюда триумфальный успех «Эйфории», которая, право же, совершенно пустая внутри. Смысла в ней не больше, чем в дикарской фреске на стене пещеры. Но изобразительной мощи не отнять: по-дикарски большое небо, по-дикарски синее.

Вырыпаев написал, допустим, «Бытие 2» – не знаю, правдива история этой пьесы, которую он рассказывает, или все с начала до конца выдумано, но согласно официальной версии, он получил эту рукопись от шизофренички Антонины Великановой (и ей же перечисляет все деньги за постановку). Там много собственно вырыпаевских вставок, без которых было бы, кстати, лучше: совершенно не обязательно было, по-моему, вводить туда комические куплеты пророка Иоанна, обратно же в прозе. По этим текстам очень хорошо видно, как смешна имитация безумия на фоне нормального, хорошего, клинического безумия: в диалогах пациентки с врачом это безумие есть, и даже если их целиком написал все тот же Вырыпаев, тут, по крайней мере, видна опора на специальную литературу. В «Бытии 2» очень наглядна вырыпаевская культурная ситуация – та, фиксацией которой он и войдет в литературу: несчастная шизофреничка Антонина Великанова все еще ищет Бога, пытается его разглядеть в главвраче Аркадии Ильиче. А Вырыпаев, который все это вынес на сцену и разбавил комическими куплетами, отлично знает, что Бога нет, да и Аркадий Ильич проблематичен. Вырыпаева занимает только ритм, только сценическое движение, только сплетение стилистики русской частушки со стилистикой Ветхого Завета. Вещи не имеют причин, поступки – поводов, слова – смысла. Сумасшедший дом для него – нормальная сценическая площадка, не хуже всякой другой.