На пути

— Если падете, не отчаивайтесь, не опускайте рук. Скажите себе, что похотливость, если на то пошло, не самый непростительный из грехов: это один из тех двух пороков, за которые человек платит сразу, а значит, хотя бы частично искупается смертью. Помните: алчность и сладострастие не дают кредита и не ждут; и действительно, тот, кто погрешает плотью, почти всегда бывает наказан при жизни. Одним приходится воспитывать незаконнорожденных, другим — больных жен; тут и мезальянсы, и разбитая жизнь, и кошмарные обманы от тех, кого любили… С какой стороны ни подойди к женщине, будешь страдать: ведь это одно из сильнейших орудий скорбей, данных человеку Богом!

То же и со страстью к наживе. Всякий, кто дает овладеть собой этому мерзкому греху, обычно расплачивается за него прежде своей смерти. Возьмите хоть «Панаму». Кухарки, консьержки, мелкие рантье, дотоле жившие спокойно, не искавшие чрезмерных барышей, чересчур неправедных доходов, вдруг, как полоумные, бросились в эту аферу. У них осталась одна мысль: деньги, — и вы знаете, как их ошарашило наказание!

— Да-да, — засмеялся Дюрталь, — братья Лессепс стали служителями провидения: извлекли сбережения у недотеп, ^{28}да ведь и те, скорей всего, не добром их нажили!

— Словом, — сказал аббат, — вновь и вновь повторяю вам этот совет: станете тонуть — не отчаивайтесь. Не презирайте себя слишком; не робейте после этого приходить в церковь: через малодушие бес и владеет вами. Он внушает вам ложный стыд, ложное смирение, а они-то питают, сохраняют, укрепляют, если угодно, ваше сладострастие.

О нет, я не прощаюсь. Заходите почаще.

Дюрталь вышел в некотором замешательстве. «Ясно, шептал он про себя, широко шагая по улице, что аббат Жеврезен — умелый часовщик душ. Он так ловко развинтил передо мной движения моей души, заставил ее отбить часы усталости и уныния, но ведь, в общем-то, все его советы сводятся к одному: варитесь в собственном соку и ждите.

На самом деле он прав: если бы я доспел, то и к нему пришел бы не поболтать, а исповедаться; странно вот что: судя по всему, он не думает, что это он меня отмоет; а куда же, по его мнению, мне обратиться? К первому встречному, который станет разматывать для меня кишку банальностей, растирать грубыми руками, вслепую?

Так… это… ну-ка, который час? — Он посмотрел на часы: шесть, — домой идти не хочется — что же мне делать до ужина?»

Он был возле Сен-Сюльпис: вошел и присел, чтобы немного собраться с мыслями. Дюрталь находился в капелле Девы Марии, в этот час почти пустой.

Молиться не было никакого желания, и он сидел, оглядывая эту большую золоченую мраморную ротонду: темные театральные подмостки, на которых Богоматерь выступала к верующим, будто на фоне нарисованной пещеры, ступая по гипсовым облакам.

Меж тем неподалеку от Дюрталя две монашенки из нищенствующих преклонили колени и замерли, обхватив головы руками. Глядя на них, замечтался…

Достойны зависти, думал он, души, которые могут так отрешиться в молитве. Как им это удается? Ведь не так уж легко, как помыслишь о бедствиях мира сего, медоточиво хвалить милосердие Божие. Что толку знать, что Он есть, быть уверенным, что Он благ: в сущности, мы не знаем Его и ничего не знаем о Нем; Он имманентен и перманентен, неприступен и поистине может быть только таким. Если пытаться вообразить Его, приписать Ему человеческую оболочку, придем к наивным представлениям первых веков: Он предстанет нам дедушкой, старым итальянским натурщиком, Тургеневым с большой бородой; и как тут не улыбнуться? До того ребяческим получается портрет Бога-Отца!

В общем, Он настолько превышает воображение, все наши чувства, что в молитвах остается чуть ли не пустым звуком, а человеческое почитание направлено на одного Сына; только Сыну можно молиться, потому что Он стал человеком, потому что для нас Он вроде старшего брата, потому что Он проливал слезы в человеческом образе, и мы думаем, что Он станет от этого снисходительнее, скорее снизойдет к нашим бедам.

Ну, а третье Лицо еще непонятнее первого. Он-то и есть по преимуществу Непознаваемый. Как представить себе этого Бога бесформенного и бестелесного, ипостась, равную двум другим, от которых исходит? Его воображают в виде сияния, потока, дуновения, но Ему нельзя даже приписать мужское лицо, как Отцу, ибо те два раза, что Он облекался плотью, Его видели в виде голубя и в виде огненных языков, но эти два столь различных образа ничуть не помогают нам уразуметь, как Он может явиться в следующий раз!

Решительно мысль о Троице устрашает — это грань безумия, да и Рейсбрук Удивительный писал: «Пусть желающие знать, что есть Бог, и исследовать Его, знают, что сие запрещено: они потеряют разум».

Итак, продолжал Дюрталь, глядя на двух сестер-монахинь, которые теперь перебирали четки, как правы эти славные девушки, что не ищут понимания, а просто от всего сердца молятся Матери и Сыну!

Ведь во всех житиях святых, которые монахини могли прочесть, они вычитали, что избранным для утешения и ободрения являлись Иисус и Мария…