На пути в Эммаус

Предисловие

Несколько лет назад исследователь Ветхого Завета Уолтер Брюггеманн выпустил книгу с интригующим названием: «Тексты замедленного действия, слова, взрывающие мир». Он утверждает, что пророческие писания древнего Израиля, которые когда- то с великой силой провозглашались людьми, вдохновленными иным видением будущего, являются текстами замедленного действия. Эти тексты хранили, почитали и изучали многие поколения христиан; они вошли в канон Священного Писания; на них воспитывались, в них черпали надежду все те, кто веровал в Бога ветхозаветных пророков. Согласно Уолтеру Брюггеманну, эти тексты сохранились благодаря деятельности переписчиков и книжников, потому что, по его словам, «когда пророчество заканчивается', именно они становятся хранителями текста, возникшего в результате пророческого высказывания» [1].

Однако Брюггеманн также утверждает, что время от времени эти древние тексты словно взрываются новой жизнью, внезапно обретая значимость и силу в новых ситуациях. Они снова, в самых новых и неожиданных аспектах, обретают пророческое измерение, и древние слова с небывалой силой звучат в совершенно иных исторических и культурных контекстах. Брюггеманн приводит несколько примеров пророческих текстов, взрывающихся новой жизнью внутри самой Библии, да и в истории толкования Священного Писания мы легко найдем множество примеров этого явления.

Книга, которую вы держите сейчас в руках, — это скромная попытка показать, как знакомый отрывок Нового Завета может стать «взрывным текстом» для нашего времени. Записанную Лукой историю о том, что произошло по дороге в Эммаус, любили и почитали христиане многих столетий, и есть много свидетельств тому, что она продолжает оставаться значимой в самых разных культурных контекстах. Однако в своей книге я попытаюсь показать, что эта история имеет особенное значение для нынешней исторической и культурной ситуации — для так называемого постхристианского и постмодернистского мира. Мне кажется, что именно сейчас история про путешествие в Эммаус обрела новый резонанс, зазвучала новым смыслом, которого мы до сих пор просто не видели. Я пришел к такому выводу отчасти из-за того, насколько глубоко эта история коснулась меня лично, а отчасти из-за отклика тех людей, которые несколько последних лет читали и обсуждали ее вместе со мной, в самых разных контекстах.

Я должен признаться, что иду на некоторый риск, сознательно выходя за рамки привычной экзегезы библейского текста, которая считается неотъемлемой частью любой христианской проповеди и учения. На это меня тоже вдохновил Уолтер Брюггеманн; по его словам, древние тексты взрываются новой жизнью только тогда, когда учителя и проповедники готовы выйти за привычные пределы своей работы — то есть помимо специфических, научных аспектов толкования продемонстрировать «смелость и способность прибегать к воображению и интуиции», прислушиваясь к библейским текстам и говоря о них в современном контексте. Правда, смелость и безрассудство — вещи совершенно разные, и хотя я надеюсь, что мое прочтение Писания все-таки отличается некоторым дерзновением, одновременно мне хочется надеяться, что в своих рассуждениях я достаточно осторожен.

Позвольте мне в качестве вступления сказать еще вот что. Я намеренно пытался читать этот замечательный библейский отрывок в контексте постоянного диалога с теми, кто живет за рамками христианской традиции. Я не считаю это ошибкой; напротив, одной из величайших трагедий нашего времени является как раз то, что христиане слишком много говорят и пишут для чисто внутреннего потребления. Я не преувеличиваю, называя это «трагедией» — во-первых, потому что такое религиозное самосозерцание идет вразрез с намерениями Луки, автора нашего Евангелия, а во-вторых, потому что оно препятствует дружеским взаимоотношениям, разговору, диалогу, которые в нынешней плюралистической культуре стали не только возможными, но и настоятельно необходимыми. Ровно полвека назад, в разгар бурных дебатов западных богословов о «смерти Бога», один из самых здравомыслящих участников этих дебатов заметил, что главная беда нашего века — в том, что «у сомнения появился иммунитет к вере, а вера отрезала себя от каких-либо сомнений» [2]. Нынешний контекст кажется мне особо значимым потому, что социальному и религиозному апартеиду, когда христиане, представители других религий и неверующие жили совершенно отдельно друг от друга, без сколько-нибудь реального контакта и общения, по всей видимости, приходит конец. Нынешние христиане, несколько пристыженные тем, что они все чаще оказываются на обочине современной культуры, а также гуманисты, обеспокоенные упадком идеалов Просвещения, куда лучше способны оценить мудрость Габриеля Ваханяна, сказавшего, что «хуже мертвой веры может быть только мертвое сомнение».