На путях исторического материализма

История подвергла движение в эти годы одному решающему испытанию, но оно оказалось ему не по силам. Падение фашизма в Португалии создало самые благоприятные условия для социалистической революции в европейской стране со времен штурма Зимнего дворца: большинство избирателей голосовали за рабочие партии (временных) представительных аппаратах государства, и это сочеталось с распадом (унаследованных от старого режима) репрессивных государственных аппаратов; в армии возникли мощные мятежные группировки среди офицеров и рядового состава — все это могло проложить путь к социализму. Двойственная возможность такого рода никогда еще не возникала ни в одной из стран развитого капитализма. Тщетно пытаясь повторить чехословацкий путь 1948 г. к бюрократической власти, Португальская компартия упустила эту возможность. Но то же произошло и с малочисленным троцкистским движением, действовавшим на ее флангах. Став инициатором острейших и интереснейших внутренних дебатов всего десятилетия о развитии португальского процесса[3-25], оно тоже не сумело синтезировать все соперничающие позиции, каждая со своей противоречащей долей правды, в одну убедительную или новаторскую стратегию. Как показали неустойчивые группировки последующих лет, IV Интернационал потерял дорогу на перекрестке португальской революции. Нехватка стратегической находчивости или изобретательности — сил и возможностей, планов и неожиданных нападений, форм и требований, организаций и инициатив, путей и способов в целом, необходимых в совокупности для преодоления и уничтожения капиталистического порядка,— в то время никем не могла быть восполнена.

Проблема такой стратегии и сегодня, вот уже 50 лет, остается сфинксом, который смотрит в лицо марксизму на Западе. Стало ясно, что свобода капиталистической демократии, ограниченная, но реальная, с ее системой голосования или Биллем о правах человека, может уступить только силе качественно большей свободы социалистической демократии, распространяющейся на работу и богатство, экономику и семью, а не только на государственное устройство. Как же можно сломить гибкие и прочные структуры буржуазного государства, бесконечно эластичного в приспособлении к согласию, на котором оно непосредственно основывается, и беспредельно жесткого в сохранении принуждения, на которое оно в конечном счете опирается? Какой блок социальных сил можно мобилизовать и каким образом, чтобы рискнуть разорвать цикл накопления капитала в наших сложно взаимосвязанных рыночных системах? Эти вопросы снова и снова напоминают нам, что проблема структуры и субъекта — структур действительной экономической и политической власти, субъектов сколько-нибудь возможного бунта против них — встает не только I перед критической теорией, но и перед наиболее конкретной их всех видов практики.

Однако мне хотелось бы закончить не на пессимистической ноте, а на ноте надежды. Темы, которые мы здесь обсудили, были, как я сказал, в центре внимания почти десятилетие назад. Кроме них, однако, есть и другие, также требующие исследования, которые я здесь не затрагивал. Ведь если момент власти — это альфа любого серьезного марксистского исследования, то он не является омегой. Ради каких целей, во имя каких ценностей и идеалов может социальное движение в сегодняшнем мире вдохновиться на борьбу с господством развитого капитализма? Здесь я отважусь предсказать, что основной вызов марксизму как критической теории идет в последующие десятилетия не с той стороны, которая рассматривалась здесь, и что именно на почве этого вызова ему придется развивать свою омегу. В своей незабываемой фразе Френк Лентричиа упомянул о «стереофонических сиренах идеализма»[3-26], которые многих соблазнили за последние годы. Среди прочего был и структурализм — безмерно соблазнительная форма идеализма. Мне кажется, однако, что более мощный интеллектуальный вызов последует в будущем от натурализма. Признаки этого окружают нас, и я думаю, что их изменяющиеся сочетания, возможно, ждут сразу за горизонтом. Традиционно, и особенно в англо-американских культурах, акцент на биологических детерминантах социальных реальностей всегда ассоциировался с правым уклоном. Эта родственная связь еще более укрепилась с появлением так называемой социобиологии, которая сама производна от сравнительно новой дисциплины — этиологии, каждая из которых, в свою очередь, является частью предшествовавшего им старого бихевиоризма. Идеологической тенденцией всегда была реакционная концепция человеческой природы, понимаемой как постоянные физиологические узы, жестко ограничивающие все возможности социального выбора. Человеческая природа неизменно агрессивна и консервативна, индивидуалистична, но одновременно подвластна инерции — вечное предостережение против радикальных экспериментов или революционных изменений.