На путях к Богу живому

Философ решил доказать, что «Илиада» плохой учебник, ибо она воспитывает и возбуждает в людях дурное. При этом он как-то упустил из вида то, что создана она была совсем не для того, чтобы воспитывать греков, — хотя, действительно, воспитала их, но только не содержанием, а языком и ритмом. Именно об этом и говорится в процитированном у Платона афоризме.

Отнюдь не желание по команде законодателя приступить к формированию личности своего слушателя или читателя, а что-то принципиально иное заставляет писателя взяться за работу.

Лишь тогда писатель оказывается в силах создать текст, который выдержит испытание временем, когда его охватывает жажда выразить в слове мир, который уже существует во всем своем многообразии и многоцветности в глубинах его «я».

Каждый писатель сродни графоману, который пишет только потому, что просто не может не писать. Разница между ними заключается лишь в том, что графоман всегда агрессивен, он требует, чтобы его читали, поэт, наоборот, остается равнодушным к тому, читают его или нет.

Наес е g о fingebam («все это я измышлял»), — говорит в одной из элегий Альбий Тибулл, рассказывая о том, как создается поэтом внутри его текста целый мир. Поэт на самом деле творит, но творит и читатель, воссоздавая по–своему тот мир, что заключен внутри поэтического текста.

Именно потому"Война и мир"Сергея Бондарчука была принята зрителем, особенно старшего поколения, достаточно резко, а в каких-то случаях и с полным неприятием, что в памяти и в сознании каждого из нас толстовские герои существовали словно живые и, если так можно выразиться, во плоти.

Бондарчук облек их в какую-то другую плоть и вторгся в тот мир, который уже существовал в нас, нам это не понравилось. Однако именно это свидетельствует об успехе Бондарчука как режиссера, ибо он сумел своей лентой задеть, затронуть, а быть может и взорвать наше личное видение толстовского мира. Это привело к тому, что зритель принял ее, во всяком случае, неравнодушно. Однако Бондарчук выступил как разрушитель. Взорвав тот образ «Войны и мира», который у многих сложился в результате чтения, он не сумел предложить этим людям нечто по мощи адекватное толстовскому роману.

Зритель приходит в театр или в кино совсем не для того, чтобы развлечься. Платон — при всей своей склонности к тоталитаризму — мыслитель огромного полета. Закономерно, что именно он впервые в истории заметил, насколько тесно связано с жизнью общества, в недрах которого оно рождается, то или иное произведение, текст, статуя или музыка.

Видимо, настоящий писатель именно тем и отличается от графомана, что говорит от лица своего будущего читателя и, более того, произносит именно те слова, которые сказали бы его читатели (во всяком случае, многие из них), если бы умели. Разумеется, общество может отрицать, порою — яростно, что это оно само говорит через писателя, но, когда пройдет время, это станет совершенно очевидным.

Поэт становится устами или голосом тех людей, среди которых он живет. Бывают эпохи, когда в жизни царит психологический застой и в лице зрителей, наполняющих театр, в лице читателей газет и журналов, а также бесчисленных поэтов, стихи которых, как правило, никто не читает, считая авторов графоманами, общество не ждет и не ищет новых идей.

В этих ситуациях даже самый гениальный автор оказывается не в состоянии создать ничего по–настоящему серьезного. Ему не хватает совсем не личного дарования, а именно отклика слушателя и атмосферы, вне которой никакой художественный текст просто–напросто не может родиться.

Платон жил как раз в такую эпоху художественного и, прежде всего, литературного безвременья — Еврипид умер, когда Платону было 22 года, и после этого ничего нового в греческой литературе, похоже, не появлялось.

И наоборот — в те периоды, когда в обществе появляются новые идеи, нет общего застоя, тогда и заурядный мастер оказывается в состоянии создать нечто гениальное. Достаточно вспомнить бронзового Посейдона (начало V века до н. э.), найденного близ мыса Артемисион на о–ве Эвбея в 1928 году. Это статуя работы, действительно, неизвестного автора до сих пор не может быть аттрибутирована, но при этом она по–настоящему прекрасна.

На фоне тысяч экспонатов Национального музея в Афинах, среди которых есть и первоклассные вещи, Посейдон сразу бросается в глаза. Эпоха, сама эпоха, не один только мастер, но и каждый его зритель, каждый, кто ходит по улицам и дышит (именно в буквальном смысле этого слова) одним воздухом вместе со скульптором, оказывается автором его произведения.