На путях к Священному союзу: идеи войны и мира в России начала XIX века

Священный союз, стремящийся к тому, чтобы ничего не менялось вокруг него, изменился сам и продолжает, как утверждает Мауль, меняться. Александр I, представлявший себя «могущественным апостолом порядка, права, стабильности и всеобщей законности», принял неподвижность за мир. Побудительными причинами изначально были стремление успокоить народы, пережившие бурные потрясения революционной эпохи, и вернуть людям человеческое достоинство. Изначально не имея перед собой никакой практической цели, Священный союз являлся лишь средством для самовыражения экзальтированного царя. Поэтому это царская идея не вызвала энтузиазма ни у дипломатов, встретивших ее с улыбкой, ни у народов, «которые легко осознали, что нет никакой необходимости в коалиции всех государей, для того чтобы поддерживать мир в Европе, когда и так никто не хотел войны» [Mahul, 1822, р. 8–9]. Более важным для европейских народов стало требование совершенствовать политические системы внутри своих государств. И вот тут, как пишет Мауль, нашлась работа для Священного союза: «От филантропических теорий, которыми его создатель обернул его колыбель, он перешел на проторенные пути административных дрязг (administration tracassière)» [Ibid., р. 11]. Для Александра I это означало пожертвовать принципами, вдохновившими его на создание Священного союза. Царь не мог предвидеть, что ему придется пожертвовать греками, надеющимися на его помощь против Турции, отдать Италию австрийцам, поддерживать во Франции ультраправых, добившихся отставки министерства Ришелье.

Резюмируя рецензируемого автора, Констан писал, что «цель Священного союза была двойной и двусмысленной, или скорее, она преследовала последовательно две цели». Первая была бесполезной, так как европейскому миру после окончательного изгнания Наполеона ничто не угрожало, вторая была невозможной, так как мир неудержимо работал над собственным улучшением, и сохранять его в неподвижности было химерой. Поэтому подспудно возникла новая цель – противостоять конституционным режимам, которые с исторической неизбежностью стали распространяться по Европе. Таким образом, идея мира обернулась идеей войны.

С апологией Священного союза выступил Шатобриан в палате депутатов 25 февраля 1823 г. Как министр иностранных дел Шатобриан должен был оправдать в глазах общественного мнения необходимость интервенции в Испанию для подавления там революции. Противники интервенции, поддерживаемые Англией, ссылались на международное право, запрещающее вмешательство во внутренние дела других государств, и осуждали решение Священного союза. Объявив себя сторонником принципа невмешательства («Ни одно правительство не имеет право вмешиваться во внутренние дела другого правительства» [Chateaubriand, 1975, р. 337], Шатобриан сделал существенную оговорку: «Исключая те случаи, когда под прямой угрозой находятся безопасность и жизненные интересы этого правительства» [Ibid.]. При этом, предупреждая возможные возражения своих оппонентов, апеллирующих к английскому мнению, он сослался на опыт Англии и привел ее ноябрьскую декларацию 1793 г., призывающую к интервенции против революционной Франции. Далее, проводя параллели между французской и испанской революциями, Шатобриан заявил, что Священный союз действует вполне в духе английской декларации, и более того сама Англия не исключает права вмешательства в исключительных случаях. При этом он сослался на циркуляр Каслри от 19 января 1821 г., в котором говорилось: «Должно быть ясно усвоено, что никакое правительство не может быть в большей степени, чем британское, склонно поддерживать право каждого государства или государств на интервенцию в случае, когда его непосредственной безопасности или его жизненным интересам угрожают внутренние распри в другом государстве» [Ibid., р. 340]. Шатобриан не мог не понимать, что этот циркуляр представляет собой политический анахронизм. Его автор покончил жизнь самоубийством, и во главе внешней политики Британии теперь стоял его личный и идейный враг Дж. Каннинг, с которым, кстати, у самого Шатобриана сложились вполне дружеские отношения еще с тех пор, когда он был послом в Лондоне. Не будет сильным преувеличением сказать, что относительно мирное разрешение испанской проблемы, не переросшей в общеевропейскую войну, стало возможным благодаря изначальной установке английского и французского министров на сохранение личных отношений. «Если бы связывающая нас дружба, месье, смогла бы поддержать взаимную расположенность между нашими странами!» [Chateaubriand, 1838, р. 421]. В доверительной беседе с преемником Шатобриана в должности французского посла, виконтом Марселлу, Каннинг сказал: «В настоящих обстоятельствах мы должны извлечь большую пользу из нашего союза. В наших обоюдных интересах действовать согласованно по Мадриду, не показывая, что мы договорились. Я надеюсь, что таким образом мы достигнем мира, и всеобщее счастье будет результатом наших трудов» [Ibid., р. 422].