На распутье средневековья: языческие традиции в русском простонародном быту (конец XV-XVI вв.)

В то же время на Радунице происходили беседы, не связанные с христианскими представлениями. Поэтому члены собора требовали, чтобы на Фоминой неделе миряне «скверными речми не упрекалися», что вряд ли относилось к христосованию, которое могло быть неуместным, несвоевременным, но никак не скверным. Текст памятника не позволяет сделать однозначного вывода о том, какого рода сквернословие подразумевали его составители. Ясно лишь, что имел место диалог, так как люди «упрекалися», т. е. перебрасывались словами.

Исследователи обычно связывают свидетельство 25-го вопроса постановлений с известным по этнографическим материалам обрядом вьюнин. Они исходят из выражения «въюнец», употребленного Стоглавом при описании радуницкого поведения простонародья. В.К. Соколова пишет, что вьюнец, вьюнины или вьюнишник был чисто русским обычаем, не встречавшимся у украинцев и белорусов и к концу XIX в. сохранившимся лишь в четырех центральных губерниях: Костромской, Ярославской, Нижегородской и Владимирской. Он состоял в окликании молодоженов — исполнении им специальных песен с пожеланиями счастья, богатства, детей за соответствующее угощение-отдаривание[835], в качестве которого, по наблюдениям Л.А. Тульцевой, могли выступать кулич-кокура, крашеные яйца, пряники и брага[836] (т. е. ритуальная пища, включавшая хмельной напиток, как это и принято на игрищах).

Само название обряда большинство авторов производит от именования молодых в ритуальных песнях вьюнцом и вьюницей, т. е. юными, новыми[837]. А.К. Леонтьев даже полагал, что прославляли только тех молодых, которые поженились на Красную горку — в воскресенье, с которого начиналась радуницкая неделя[838]. Реже термин возводят к словам «венок», «вить», объясняя это тем, что «содержательный смысл слов венок-вьюн-вено-венец совпадают. Они указывают на любовные и семейно-брачные отношения»[839], символом которых во вьюнишных песнях обычно выступает образ птичьей пары, вьющей гнездо на дереве[840].

По наблюдениям В.К. Соколовой, «„окликали молодых“ в субботу на Пасхальной неделе или — чаще — в следующее за ней Фомино воскресенье (в Костромской губернии оно и называлось „кликушное“)»[841]. В.Я. Пропп отмечал, что окликание могло проводиться также на масленицу[842], и считал, что оклички связаны с заклинанием, поскольку кликнуть кого-нибудь — значит заставить его явиться или действовать согласно воле окликальщика[843]. По форме и характеру исполнения окликание было близко колядованию, но окликальщиками здесь выступала не молодежь, а женатые мужчины, старики, в меньшей степени — дети и женщины. Девушки к участию в обряде не допускались — их потом угощали отдельно от окликальщиков[844]. «Таким образом, вьюнины, помимо оберегания и пожелания всякого благополучия молодым (что проецировалось и на урожай), знаменовали переход их в другое семейно-общественное положение. Естественно, что исполнителями обряда были только семейные крестьяне»[845], в ряды которых молодая иногда просила принять ее в ответной песне[846].

Никаких элементов из христианского круга символов вьюнишные песни не имели, хотя и исполнялись сразу после Светлой недели. В их основе лежала продуцирующая магия, направленная в первую очередь на богатство и чадородие созданной в последний мясоед семьи, которая только с началом нового календарного цикла, маркированного Пасхой, оказывалась включена в новую социальную группу. Другой связи между вьюнишником и Светлым днем не просматривается, а составители Стоглава тем не менее почему-то ставят их рядом.

На наш взгляд, здесь можно сослаться на выявленные А.К. Байбуриным и Г.А. Левинтоном особенности инициационных переходных обрядов, которые представляли собой путь от условной смерти к условному возрождению[847] и к числу которых, безусловно, относятся и вьюнины. Исследовав практику ритуального выкрикивания, Е.Е. Левкиевская пришла к выводу, что оно использовалось как средство защиты от предполагаемой опасности[848]. Этот вывод вполне справедлив и для окликания молодых, так как костромичи считали, что молодая оглохнет без такой оклички[849], т. е. не сможет перейти в новое качество без потерь. Тогда окликание молодых следует сравнивать с окликанием предков, поскольку и тех, и других требовалось вызвать к жизни, причем именно на Радуницкой неделе. И в таком случае становится понятным не только рассмотрение обоих обрядов в рамках одного вопроса, но и то, какие «скверные речи» может иметь в виду юридический памятник — вьюнишные песенные диалоги.