На расстоянии звездопада

– А злостью, – охотно ответила старуха, крепко держа кружку сморщенной рукой, на кисти которой было вытатуировано солнышко. – Одной злостью. И в первый раз, и во второй. Поднимут нас в шесть утра, и на плац, кругами, с песнями. Воспитывали пролетариев. На улице холодина, пальтишки эти казенные на вате, не греют ни хрена, мы, девчонки, трясемся, пальцы синие, синие…

В ее голосе вдруг что-то тренькнуло, посыпалось с хрустом, но Соня торопливо отхлебнула чаю, откашлялась и с фальшивым задором продолжила, не замечая, насколько фальшиво звучит ее голос.

– Ходим по кругу и орем: «С интернационалом воспрянет род людской». Очень наш начальник «Интернационал» любил. На перекличку выйдешь: той нет, другой нет… Время такое, война прошла, голод, и враги кругом. Всех врагами назначали, чтобы не дай бог голову не подняли… В столовке, кто посильнее, пайку у слабых забирал, тем и жил. У меня тоже хотели забрать, но я, слышишь, никогда не отдавала. Первая в драку кидалась. И в горло метила, в глаза. Во второй раз села, тоже «Интернационал» петь пришлось, в хоре клубном, смотрела в морды ментовские и думала: выйду все равно, перетерплю, переживу, но больше к вам никогда… Я же потом посчитай десять лет спала с заточкой под подушкой. Бывает жуть навалится, проснусь, ору, и машу заточкой во все стороны, а это в шесть утра по радио гимн. С тех еще пор ненавижу все гимны советские. И пила по дереву, вжик-вжик, а потом холод, и жрать все время охота… Так и звучит в голове: «Это есть наш последний и решительный бой»…

Она прикрыла глаза и обмякла. Голос, обычно ревущий иерихонской трубой, подувял, сник, полузадушенный в глубине души, такой же древней, как это изношенное тело. Руки Сони тряслись, ложечка выбивала на блюдце суетливую дробь.

– Да, – медленно сказала Ульяна. – Так и есть. Файнел каунтдаун…

– Чего?

– Ничего. Последний отчет. Мой последний и решительный…

Она не собиралась пускать их в квартиру, но с Пяткова и его группы сталось бы выкинуть какой-нибудь финт вроде серенады под окнами, разбросанных лепестков роз, группы поддержки из пятнадцати музыкантов, гигантских плакатов… Словом, всей той показушной дребедени, которая радовала сердца неискушенных домохозяек. По закону жанра любовная канареечная трель должна растопить любое сердце, и та, кто откажет принцу с плачущей лютней в руках, должна быть признана бессердечной дрянью и предана анафеме.

Настраиваясь на битву, последнюю, кровавую и беспощадную, Ульяна сознательно взращивала в себе глухую стену ненависти.

Встречать делегацию во дворе тоже не выход. Дома съемочная группа станет лазить по углам, задавать неудобные вопросы матери, Таньке, Каролине и – не дай Бог – бабке Соне, которая непременно выскажется со свойственной ей прямотой. Но во дворе соберутся вообще все: знакомые, незнакомые, имеющие веское мнение на ситуацию. Пяткову толпа только на руку, толпой, особенно такой дикой, не привыкшей к светскому лоску, управлять легко, особенно если подстегнуть маленькой денежкой.

Тогда где?

Ресторан у вокзала, откуда звонила Лерка, это, конечно, «Горгона», больше там ничего нет. Встретиться с Пятковым, Сашкой там, на чужой территории, практически безоружной? Немыслимо. Или просто запереться на все засовы и затаиться? Не вариант. Пепел Клааса уже бился о ее все еще внушительную грудь, и пусть оплакивать, кроме загубленной карьеры было нечего, выходить к Пяткову и сотоварищам покорной овцой она тоже не собиралась. И вроде было во всем этом что-то нелепое и уже неважное, но в своем раздражении, она никак не могла ухватить эту мысль.

Ульяна не успела придумать ничего достойного, когда в дверь требовательно позвонили. От неожиданности она подпрыгнула. Соня поглядела на нее с любопытством, из ванной вышла мать, а из спальни высунулись сразу две головы: сестры и племянницы.

– Чего не открываешь? – усмехнулась Соня, облизав ложку. – К тебе ведь, как пить дать, к тебе.

Танька и Каролина, почему-то полураздетые, вытянули шеи, словно гусыни, но выйти не отважились. У Таньки оказался один накрашенный глаз, не иначе как она ждала визита московских гостей и готовилась принять их во всеоружии.

«Кому война, кому мать родна, – раздраженно подумала Ульяна. – Лишь бы в ящик попасть, а там хоть трава не расти.»

Злая, чувствуя, как прорывается в груди нарыв тлеющей ярости, она дернула засов и, сдвинув брови, уже готова была обрушиться на телевизионный табор, подкравшийся к дому огородами, да так тихо, что даже соседи не обнаружили, но за дверьми стоял Алексей, белый от злости.

Он влетел в квартиру, отодвинув Ульяну, как неодушевленный предмет, и, встав посреди крохотной прихожей, надвинулся на нее, нависая грозным утесом. Ульяна прижалась к стенке, а Алексей грозно спросил:

– И что это значит?

– Что? – пролепетала Ульяна, выпучив глаза. С перепугу, вся ее бравада куда-то подевалась, она даже совсем забыла, что готовилась голыми руками биться с целой армией. Ладони моментально стали мокрыми, и она вытерла их о коленки.