На разбитом корабле

Между тем нам становилось все более жутко от безмолвия ночи, безмолвия неба, потому что внизу, вокруг себя, мы различали неясный, негромкий, нескончаемый гул — глухой рокот прилива и монотонный плеск волн о судно.

Вдруг я услышал всхлипывания. Плакала младшая из англичанок. Отец попытался успокоить ее, и они заговорили на своем языке, которого я не понимал. Я догадывался только, что он подбадривает ее, но ей по-прежнему страшно.

Я спросил свою соседку:

— Очень озябли, мисс?

— О да, очень много озябла!

Я предложил ей свое пальто, она отказалась, но я сбросил его и, несмотря на протесты, закутал девушку. Пока мы возились, я коснулся ее руки, и у меня пробежала по телу сладкая дрожь.

За последние минуты в воздухе посвежело, вода громче заплескала о борта. Я встал, и меня словно стегнуло по лицу. Подул ветер!

Англичанин тоже заметил перемену, но ограничился лишь кратким:

— Это есть для нас очень плохо. Еще как плохо! Нас ожидала верная смерть, начни непогода, пусть даже не слишком сильная, раскачивать разбитый корабль; он был так искалечен и расшатан, что первая же высокая волна разнесла бы его в щепы.

С каждой секундой, с каждым новым порывом крепчавшего ветра нас все больше охватывало отчаяние. Море уже заволновалось, и мне было видно, как во мгле возникают и вновь исчезают белые полосы пены; валы, накатываясь на корпус «Мари-Жозефа», встряхивали его короткими толчками, и каждый из них отдавался у нас в сердце.

Дрожащая англичанка прильнула ко мне, и, чувствуя, как она трепещет, я испытывал безумное желание стиснуть ее в объятиях.

Вдалеке, по всему побережью — перед нами, слева, справа и позади нас, поблескивали белые, желтые, красные маяки, похожие на огромные великаньи глаза; они вращались, словно следя за нами и нетерпеливо ожидая нашей гибели. Один особенно докучал мне. Каждые полминуты он потухал и тут же вспыхивал опять; это был настоящий глаз, и веко его непрестанно подергивалось, пряча огненный взор.

Время от времени англичанин чиркал спичкой, смотрел на часы и снова прятал их в карман. Вдруг он невозмутимо и торжественно бросил мне через головы дочерей:

— Поздравляю с Новый год, сударь.

Была полночь. Я протянул руку, он пожал ее, произнес несколько слов по-английски и неожиданно затянул вместе с дочерьми Cod save the Queen.[2] Гимн взметнулся к немому черному небу и растаял в его просторе.

Сперва я чуть не расхохотался, потом почувствовал волнение, глубокое и необычное. Пели те, кто терпел крушение, кто приговорен к смерти, и в этом было что-то мрачное и высокое, нечто от молитвы, нет, нечто большее, сравнимое только с древним величавым; Ave, Caesar, morituri te salutant.[3]

Когда они кончили, я попросил свою соседку спеть балладу, предание, что угодно, лишь бы заглушить нашу тревогу. Она согласилась, и ее молодой чистый голос разнесся в ночи. Исполняла она, видимо, что-то грустное, протяжные звуки, медленно срывавшиеся у нее с губ, реяли над водой, как раненые птицы.

Море, взбухая, билось о корабль. А я думал только об этом голосе. И еще о сиренах. Что предположили бы моряки, плыви мимо нас шлюпка? Мой измученный мозг грезил наяву Сирена! А ведь она и впрямь сирена, эта морская дева, задержавшая меня на искалеченном корабле, чтобы вместе со мной кануть в пучину.

Внезапно все мы пятеро покатились по палубе: «Мари-Жозеф» заваливался на правый борт. Англичанка упала на меня, а я, ничего уже не соображая и решив, что настал последний миг, безотчетно сжал девушку в объятиях и начал осыпать сумасшедшими поцелуями ее щеку, висок, волосы. Затем судно перестало крениться, мы тоже замерли.

Отец окликнул:

— Кэт!

Та, кого я обнимал, отозвалась: Yes! — и отстранилась от меня. Честное слово, в ту минуту я предпочел бы, чтоб корабль раскололся пополам и мы вдвоем с ней упали в воду.

Англичанин вновь подал голос:

— Немного сильно качало, но это есть ничего. Все мои дочери оставались целы.

Не видя старшей, он уже решил, что она погибла! Я медленно поднялся, и вдруг, неподалеку от нас, в море мелькнул свет. Я закричал, мне ответили. Нас разыскивала шлюпка: хозяин гостиницы догадался о нашей неосторожности.

Мы были спасены. Я — в отчаянии! Нас сняли с нашего плота и доставили в Сен-Мартен.

Англичанин потирал руки, приговаривая:

— Хорошо ужин! Хорошо ужин!

Мы в самом деле поужинали. Я был не весел — жалел о «Мари-Жозефе».

Утром, после долгих объятий и обещаний писать, мы расстались. Семейство возвратилось в Биарриц. Я чуть было не помчался вдогонку.

Я влюбился, я готов был просить руки этой девочки. Пробудь мы вместе еще неделю, я непременно бы женился. Как иногда непостижимо слаб мужчина!