На реке черемуховых облаков

Валера ехал вдоль берега двое суток не смыкая глаз, торопясь к жене с подарками. Так, может быть, и доехал бы, да уж очень торопился. Захара рядом не было. Хотя он и разговорчивый, а контролировал Валеру. Глаз не спускал с дороги. Когда затрещало вокруг, трактор стал оседать и крениться. Валера оглянулся. Саней за спиной не было. Их словно слизнула синяя полынья.

Выпрыгнул из кабины. И его будто кнутом хлестнуло!

Он чудом выполз из ледяной купели. Встал, шатаясь, поспешно соображая, куда бежать. Только в движении было его спасение. Он это понимал!

Мерцали льды и звезды. Валера стукался коленями о полы шубы. И она звенела, как погребальный колокол. Тогда Валера сбросил шубу и побежал. Падал, и бежал, и полз через торосы. Его дом был на краю поселка. Когда он вполз в квартиру под утро и Зоечка увидела стонущую ледышку и узнала в ней своего мужа, то тихо заплакала.

Ребята еще потом в гараже спорили, дополз бы Валера, если бы не жена? Сошлись на мнении, что вряд ли. Так что хорошо, что он женился загодя. Женатому лучше в такой ситуации. Помогло еще и то, что Валера, как все местные, знал, откуда ветер дует. И куда надо бежать. Если под утро, то с северо-востока. Оттуда и заряды подаются. Днем — чаще восточный. Впрочем, бывает и наоборот. Так что нужно нос по ветру держать, если жить хочешь.

На следующий день Валера пошел в поликлинику, чтобы взять бюллетень.

Ему смазали щеки и нос вазелином. Поставили градусник, температуры нет. Даже доктора удивились. Выполз из-подо льда чуть живой. А температуры нет! А раз нет, то и больничный не положен. И не дали ему бюллетень. Валера даже жаловаться на них хотел. А потом плюнул. Нет, вытаскивать трактор он бы и так поехал. Однако надеялся, что больничный ему выпишут. Он же молодоженом был. Это надо понимать. Ему хотелось с Зоечкой побыть.

А трактор вытащили. Водолазы завели трос и двумя кранами дернули. Сани, правда, оборвались. Их под лед унесло. Это обидно показалось мужикам. Все-таки два мешка отборной нельмы пропало. А вот кянчи сохранились. Они в кабине плавали за стеклом.

Кянчи хохуччинские Валера потом высушил. Хотя они мокли сутки, шерсть не полезла. И кожа не испортилась, а наоборот, выдубилась солью.

Баба Капа

От станции, где я живу, до деревни Луги километров десять по лесной, местами топкой дороге, проходящей мимо речонки с древним названием Ящера. Речка и вправду похожа на ящерицу: то нырнет в заросли, то на камешки заберется, греется на солнце. А чуть вспугнешь — и нет ее! Пропала в зелени и камнях, чтобы появиться через минуту неподалеку как ни в чем не бывало.

Засмотрелся я. Вдруг — трах! Будто оплеуху получил. И брызги в лицо. Это бобр кормился на берегу. И так выразил свое ко мне отношение. А чуть утихло бобровое возмущение, утка закрякала. Да так голосисто. Будто весной.

Пока дошел, столько впечатлений набрался. А баба Капа меня еще издали увидела, запела:

Где же, миленький, ты был,
так перемочился?

Отвечаю ей в лад:

Я у скотного двора танцевать учился.
Там высокая трава, вот и промочился.

Баба Капа смеется. Смеются ее мелкие, как древесные кольца на срезе, морщины. Вот ведь как! Запомнил частушку.

— За клюквой пришел?

— Ну да, — говорю. — Не скажешь ведь прямо, что соскучился. Не родственники.

А вот и Олег, ее сын, похожий на худосочного мальчика, хотя ему за сорок. Он стоит с мешком посреди двора. Рядом с ним его молодая жена, Катя, женщина толстая, с надменным и хмурым лицом.

Она сразу отрубила:

— Олег за клюквой не пойдет, яблоки надо убирать!

— Да сколько же можно, — ворчит баба Капа. Она жалуется на невестку. И жадна, и неопрятна, и неуважительна. Я помалкиваю. Здесь семейная вражда.

Мы с бабой Капой после ухода молодой четы пьем чай, забеливая его молоком. Чай — непростой: заварен на зверобое, кипрее и девясиле. Баба Капа знает в этом толк. Она мягчает понемногу, спрашивает меня, знаю ли я деда Антона.

— Губастый такой? — говорю я. — Видел: в магазине водку брал!

— На станции? — удивляется баба Капа. — Вот ведь куда бегать стал. А в больнице лежал, откуда уже не выходят.

— Как же он тогда вышел?

— Поеду, говорит, в Луги помирать. Приехал — серый, как мешок. Я ему стала отвар черемуховый носить. Кору мелко изотру — и стал он пить. Сейчас, видишь, на станцию бегает…

— Неужели! — вскрикиваю я, готовый сам бежать (сообщить в какую академию). — Отвар из коры!

— Можно из коры. Можно цветами или ягодами заваривать, — говорит баба Капа, не понимая моего волнения.

— Так надо же лечить! Сколько народу страдает! — говорю я.

— Пусть приходят, — отвечает баба Капа. — Черемухи у меня — пропасть.

Катя мне по весне — давай вырубим, яблонь насадим. Я не дала. Я люблю, когда черемуха цветет. Хорошо, как в Леушино.

Леушино — это деревня бабы Капиного детства.

Господи, чего только не узнаешь от бабы Капы… Прошлый раз я песню записал, антиалкогольную, как я ее назвал. Пользуясь настроением бабы Капы, уточняю слова. Баба Капа с готовностью начинает напевать: