На родине

— Ах, ах, Лев Михайлович!.. — заахала Чуча, приложив ладони к вискам, и поспешила спрятаться в угол гостиной, к камину, за экран. Марья Андреевна с насмешливой улыбкой смотрела на нее. Софья Львовна тоже покраснела от удовольствия. В это время Углицкого позвали в кабинет. Приехал гость. Губернаторша ушла одеваться и позвала Чучу с собой. Мы остались с Сонечкой.

— Какая это просвирка? — спросил я, — расскажите, Софья Львовна.

Дело вот в чем. Губернаторше за обедней в соборе подносилась просвира, которую она передавала в руки Лине или Чуче, обычно сопровождавшим ее в церковь. Эти просвирки приносились домой и благоговейно употреблялись на другой день, натощак. Иногда же отдавались по дороге какой-нибудь бедной женщине или старику, ребенку, на кого укажет губернаторша, кто ей казался жалок, голоден. Однажды в дождливую погоду, садясь на паперти с дочерью в карету, Углицкая передала просвирку, за отсутствием Лины, Чуче, чтобы она, по дороге пешком домой, отдала просвиру какому-нибудь нищему или нищей да спросила бы прежде, не ели ли они что-нибудь утром, так как просвирка освященная.

— Отдала самому бедному! — хвасталась, с сияющими глазами, Чуча, пришедши домой, за завтраком. «Ничего, говорит, со вчерашнего дня не ел: вот, говорит, только на копеечку луку купил, хотел было поесть...» У него из-за пазухи и лук торчит... Я и отдала... «Смотри же, говорю, прежде вот это скушай: это благословенная просвирка!..» Как он благодарил! «Спасибо, говорит, спасибо...», кланяется до земли, даже ермолку снял...

— Какую ермолку?

— Он татарин, — вразумила Чуча.

— Татарину освященную просвирку! — Губернаторша всплеснула руками, губернатор откатился с хохотом от стола; веселее всех было Софье Львовне. И теперь, рассказывая мне, она смеялась до слез.

— Maman зазвонила во все сонетки, позвали людей, разослали искать татарина по окрестным улицам...

— А Чуча что? Вот так — ладони к вискам: ах, ax! — Я представил, как она делает.

Софья Львовна досказала, что татарина нашли и привели. Он успел съесть только верхнюю, то есть освященную, половину и закусывал луком. Набожная губернаторша ужаснулась, хотела ехать к архиерею, спросить, что делать: не надо ли окрестить татарина и прочее. Но губернатор отпустил его и целую неделю тешил гостей этим анекдотом. Он стал еще ласковее и шутливее с Чучей. Но Марья Львовна приняла это серьезно и осудила Чучу на трехдневную ссылку домой.

Чуча была со мной любезна, стараясь и меня занимать, когда никого не было в гостиной, нужды нет, что я был уже свой в доме.

— Вы довольны, что здесь остались, а не уехали в Петербург: вам весело? — сладко спрашивала она меня.

— Да, я доволен: мне очень весело.

— Когда же вам бывает весело у нас?

— Да вот теперь, с вами.

У нее засияли глаза.

— В самом деле! Вы это взаправду говорите? Не шутя?

— Нет.

— А отчего ж смеетесь? О, вы насмешник, я знаю.

— Отчего же вы знаете?

— Да уж знаю: кто из столицы заедет сюда — все такие насмешники! Вот и новый прокурор — тоже такой насмешник: все смеется! Вы и с Сонечкой все смеетесь, шутите надо мной: я уж знаю, знаю... А мы вот так вас очень любим! — прибавила, помолчав.

— Кто это «мы»?

— Да все: Марья Андреевна, Лев Михайлович — и Сонечка тоже... все рады, когда вы приедете... Всегда об вас говорят...

— Что же говорят?

— Лев Михайлович вчера еще рассказывал Владимиру Петровичу... он недавно из деревни... вы знаете?..

— Нет, не знаю... Какой это Владимир Петрович?

— Он дороги да мосты строит, инженерный полковник. Его фамилия Алтаев... Вы видели его... Пузан такой...

Я засмеялся. «Как?»

Она сконфузилась. «Толстый такой!» — поправилась она.

— Так что же Лев Михайлович говорил про меня?

— Он сказал про вас: «Il est prèsentable, très prèsentable»,[49] три раза сказал. А Марья Андреевна говорит: «Только дикарь, говорит, когда есть гости, тихонько уйдет. Надо, говорит, его вышколить: вот начнутся собрания — Сонечке выезжать еще нельзя, так он будет моим кавалером, в собрании... когда не будет другого...»

Я засмеялся.

— Право! Вы не верите?

— Я спрошу у Марьи Андреевны, правда ли, что она мне назначает роль подставного кавалера? — шутил я.

— Что вы, что вы: я не сказала «подставного»! Ах, как это можно!

— Выходит так: если недостанет кавалера, так меня! Марья Андреевна разъяснит, как она сказала...

Она прижала ладони к вискам: «Ах, ах, что это я наделала, зачем сказала вам? Ах, голубчик, не говорите Марье Андреевне... ради бога! меня отошлют домой...»

Я успокоил ее, но пересказал Софье Львовне, и мы посмеялись.

XII

Другая сестра, Лина, была совсем противоположного характера. Она была подвижная, живая, как ртуть, в постоянных разъездах по городу, в суете, в хлопотах. В гостиной у Углицких она появлялась редко, обедала у них, когда не было гостей. Зато с раннего утра она присутствовала в спальне и будуаре Марьи Андреевны. Когда они были вдвоем, к ним не допускалась ни Чуча, ни горничная. Даже Соня входила только поздороваться и уходила. Без нее губернаторша так же не могла обойтись, как муж ее без Добышева.