На росстанях

Лобанович не думал и не гадал встретиться с ним здесь и быть назначенным на его место. Сретун-Сурчик открыл заспанные глаза, удивленно посмотрел на Лобановича и, узнав его, виновато улыбнулся.

— Ах ты лежебока! — весело крикнул Лобанович, схватил Сретун-Сурчика под мышки, стащил с кровати и поставил на длинные, тонкие ноги.

Хозяин не захотел спасовать перед своим гостем, и они схватились бороться — Сретун-Сурчик в одном белье, Лобанович в зимнем пальто. Гость ловко оторвал хозяина от пола, закружился с ним, потом подставил ему ножку и бухнул его на кровать.

— Ты что же это валяешься до такого часа? Пора вставать, да и школу пора освобождать, не то она вся грязью зарастет, — проговорил Лобанович.

— Смотри какой ревизор нашелся! — отозвался Сретун-Сурчик.

— Ревизор не ревизор, а учитель этой школы теперь я.

— Ну, ты еще обожди, — возразил Сретун-Сурчик. — Сход заявление послал в дирекцию, чтобы меня оставили в Верхани.

Лобанович поглядел на него и засмеялся.

— Жди, тетка, Петра — будешь сыр есть! — И спросил: — За что переводят? В крамольники попал?

— Ну, не без этого! — гордо подтвердил Сретун-Сурчик.

— Ну, так вот что я тебе скажу: не тешь себя, хлопче, напрасными надеждами, а лучше потихоньку бери шапку в охапку и выбирайся. Или ты думаешь, мне мила твоя школа? Если бы это от меня зависело, я тебя и твою школу за десять верст обошел бы. К сожалению, она сейчас моя.

Сретун-Сурчик почувствовал истину в словах Лобановича.

— Да, уж правду сказать, я и проводы вчера устроил. Но все же с нагретым уголком жалко расставаться.

— У кого из нас не было нагретого уголка? — сказал Лобанович. — Ну что ж, будем нагревать новые. Но скажи ты мне: почему у тебя школа такая запущенная? Что-то не видно, чтобы ты ее согрел.

— Революция, брат, — сказал Сретун-Сурчик и махнул рукой.

Он начал выбираться из своего логова и приводить себя в порядок. Лобанович смотрел на него и посмеивался.

— Революция, говоришь? — проговорил он. — Правда, революция сокрушает и сметает все на своем пути, но это не значит, что вокруг нас должны быть грязь и мусор.

Скрипнула дверь, и в квартиру вошел невысокий, слегка рябоватый молодой человек. На его губах, прикрытых рыжеватыми усиками и немного вздернутых к носу, засветилась улыбка. Это был Антипик, другой учитель верханской школы. Говорил он немного в нос. Во время разговора язык его как бы цеплялся за что-то во рту и порой прищелкивал. Если люди придумали, хоть и не точно, как передать на бумаге тот звук, которым человек останавливает лошадь, то гораздо труднее записать прищелкивание языка Ивана Антипика.

"Близкими друзьями с ним не будем", — подумал Лобанович после первого же знакомства с Антипиком. Из разговора с ним Лобанович узнал, что занятия с двумя младшими группами Антипик начал только после зимнего перерыва. Что же касается учеников старшей группы, с которыми занимался Сретун-Сурчик, все они, как сообщил Антипик, убеждены, что в этом году никто из них не будет представлен к выпускным экзаменам.

На другой день Сретун-Сурчик выехал в свою новую школу.

III

Лобановичу запали в память слова Антипика о разговорах, ходивших среди учеников по поводу экзаменов. Он решил приступить к занятиям на третий день. Его сердце болело за учеников, которых волновал вопрос об окончании школы. Он их не знал, и ему хотелось поскорее их увидеть. Но сперва нужно было привести в порядок школу, очистить ее от грязи.

Сторожиха, низенькая, сухонькая, подвижная старуха, познакомилась с новым учителем еще в первый день его приезда. Она вначале украдкой, исподтишка, но очень внимательно разглядывала его. Лобанович обратил внимание на ее озабоченное, невеселое лицо. Видимо, она жалела прежнего учителя, к которому привыкла за три года. Бабка Параска — круглая бобылка, не имела ни мужа, ни семьи, и называла себя "самосейкой". Она не знала, кто ее отец. А мать, родив Параску вне брака, оставила ее сиротой, когда девочке не исполнилось еще и пяти лет. Всю свою безрадостную жизнь прожила Параска у чужих людей. Единственное, что доставалось на ее долю, — это тяжелый труд на других. Работу она любила и работала честно, — иначе, казалось ей, и жить нельзя.

Едва только выехал Сретун-Сурчик, бабка Параска принялась за работу. Наложила дров в печку, подожгла их и завертелась с веником по хате, старательна подметая пол.

— Как засядут, так на всю ночь. Грязи понатаскают, набросают огрызков, а ты жди, пока вынесет их нелегкая из квартиры… — укоризненно ворчала бабка Параска. Видимо, она хотела оправдаться перед новым учителем.

— А мы, бабка, не будем таких свиней в дом пускать, — сказал Лобанович.

Бабка прервала работу, разогнулась. С ее сухого круглого лица сбежали морщинки. Она засмеялась.

— Нельзя, паничок, так говорить: ведь это все-таки люди высокие — паны, паничи, — заметила бабка, но, видно, и сама она склонялась к мысли, что это не люди, а свиньи.