На росстанях

— Немного перебрал! Знаешь, натура уж моя такая — на работе не дотягиваю до нормы, а во время выпивки перетягиваю!

— Ну, ты немного клевещешь на себя, Янка!

— Клевещу потому, что мне весело, а водка начинает дурманить.

Друзья сидели над рекой под кустом, закусывали, шутили, прикладывались к бутылке. А когда опорожнили ее, Янка дал полную волю своим чувствам:

— Есть ли на свете такой вельможа, которому я позавидовал бы сегодня? Есть ли такой замок или дворец, на который я променял бы этот куст над Неманом? Ничего подобного нет!

Янка энергично махнул рукой.

— Откуда же у тебя такое счастье?

— Из двух источников: один — статья, а другой — вот эта бутылка, к сожалению пустая.

— Из пустой бутылки можно сделать полную. Но как же ты относишься к "Кудеснику"? Каково, на твой взгляд, его значение для нас?

— Да ведь это, братец, дождь в великую засуху! — воскликнул Янка. — Ты вот посмотри на луг, на пригорки: выжгло их солнце с весны, а прошли дожди — они начали оживать. Видимо, произошел и для нас какой-то благоприятный поворот.

— Так приблизительно рассуждает и Костя Болотич. Он сказал даже: "Менский голос" для полицейских, для попов и чиновников то же самое, что "Символ веры" для правоверных христиан".

— Браво! — крикнул Янка.

— Знаешь, дружище, если на то пошло, сбегай к Моне — он сразу же здесь, за мостом, — и возьми еще "крючок", тогда я расскажу тебе, как появился "Кудесник" в черносотенной газете и кто он такой.

— На край света побегу ради этого!

Лобанович хотел дать деньги.

— Моя копейка также не щербатая, — отвел руку приятеля Янка и помчался к Моне.

Под тем же лозовым кустом рассказал Лобанович приятелю о всех своих приключениях — об изгнании из Вильны, о визите к редактору "Менского голоса" и о результатах этого посещения.

— Знаю, мой друже Янка, — сказал в заключение Андрей, — правда, прикрытая дерюжкой, интереснее, чем голая правда. И мне кажется, что ты даже разочарован историей "Кудесника". Наша репетиция не пропала даром.

Янка сказал в восхищении:

— "Кудесник", ты хитрый старик!

XXVII

Андрей и Янка обосновались на некоторое время на просторном гумне дяди Мартина. Если бы заполнить это гумно доверху хлебом и сеном, добра хватило бы на три таких хозяйства. В одном из углов лежала довольно большая куча прошлогодней соломы, изгрызенной мышами. Там, разостлав дерюгу и накрывшись домотканым одеялом, друзья спали крепким крестьянским сном.

Гумна нарочно строились так, чтобы в них имел свободный доступ наружный воздух, поэтому в стенах гумен и над широкими воротами вдоль всей стрехи обычно было много щелей. С двух сторон под крышей были даже парные оконца без стекла, через которые влетали и вылетали ласточки — они очень любят гнездиться на гумнах. Надо заметить, однако, что щели на гумнах оставлялись с таким расчетом, чтобы в них не засекал дождь, а зимой ветер не нагонял снега.

Всходило солнце. Пробуждалось ясное летнее утро. Тысячи щелей и дырочек загорались на солнце, и все гумно наливалось сверкающими потоками света, блестело, жило и сияло в золотых лучах.

— Убей меня гром, если что-нибудь подобное видел когда-нибудь царь, — сказал, пробудившись, Янка и залюбовался лентами ярких лучей, в которых носились мириады пылинок. — Ты слышишь, что я тебе говорю? — спросил он, не услыхав ответа приятеля.

Андрей наблюдал, как над гнездами трепетали легонькими крылышками юркие ласточки и мирно щебетали.

— Знаешь ли, Янка, я никогда не видел, чтобы ласточки дрались между собой, — заметил он, пропустив мимо ушей слова друга — он просто не слыхал их.

— Славные птушенции! — подхватил Янка. — Когда они начнут щебетать над гнездом, я вспоминаю молодиц, которые соберутся порой с ведрами возле колодца и на все голоса разливаются.

На гумно долетали привычные отзвуки трудового крестьянского дня. Несколько раз стукнула дверь в хате, скрипнули ворота в хлеве — это мать пошла доить корову. Вот заскрипел журавль над колодцем. Немного спустя застучал секач в корыте — готовился завтрак свиньям. Затем послышался недовольный голос Юзика, другого брата Андрея, — он выгонял на пастбище скотину, недоспал, был сердит и свою злость вымещал на коровах. Дядька Мартин остановил Юзика также сердитым окриком:

— Что ты хлещешь кнутом корову? Что она тебе сделала? Вот возьму этот кнут да хлестну по твоей спине.

Юзик молчал, пока двор не остался позади, а потом огрызнулся:

— Не достанешь, руки коротки! А кнут — вот он, в моих руках.

— Гляди, Дюбок, чтоб он не очутился в моих руках!

Дядька Мартин сидел на толстом полене и отбивал косу. Однообразный стук молотка по железной бабке, вбитой в колодку, вторил утренним звукам, разносившимся по двору. Ко всем прежним звукам сейчас присоединялось пение горластого петуха.

Лобанович вспомнил, какая сейчас горячая пора: дядя Мартин ладил косу, приближалось время косьбы. Нужно было торопиться: ведь если русиновцы скосят свои полосы, то они сразу же и лошадей пустят на скошенный луг, и если останутся там две полоски луга дяди Мартина, их потравят, потопчут кони. Совесть Лобановича говорила — надо помочь Мартину.