На росстанях

— Что я тебе хотел сказать, — проговорил Лобанович, — давай весной, когда окончатся занятия в школах, походим по Беларуси, познакомимся с ною поближе. А свои наблюдения запишем, соберем богатый материал. Привлечем в свою компанию какого-нибудь фотографа, снимков интересных наделаем… Кроме шуток. Этот план, разумеется, разработать надо, я только мысль подаю.

— А что ты думаешь? Это было бы интересно. Об этом надо, брат, подумать серьезно, право слово!

— Ты знаешь, — с жаром подхватил Лобанович, ободренный поддержкой друга, — это была бы интереснейшая вещь! Мы обошли бы многие школы, ближе познакомились с учительством, пробудили бы в них интерес к своему краю. А самое главное — мы потревожили бы сонное болото нашего учительства. Ведь жить так, как живем мы, оторванные друг от друга, жить без настоящей живой идеи, знать только одну свою школу и тратить время на карты и попойки, что обычно делает наш брат, — так жить нельзя, ведь для этого нужно сначала задушить в себе голос совести, голос долга перед народом.

— Учиться нам, брат, еще надо много, — заметил Турсевич. — Я, например, думаю в учительский институт подаваться.

— И я чувствую, что надо учиться, но сердце мое никак не лежит к институту. Ведь что такое институт? Это та же самая казарма-семинария. Разница только в том, что институт окончательно убьет все более или менее живое в нашей душе, что еще не убила семинария, и из учителя сделает сухого кащея-чиновника.

Лобанович в глубине души почувствовал какую-то неприязнь к другу; ему показалось, Турсевич задумал нечто не согласное с теми взглядами, в которых, как все время считал Лобанович, они не расходятся.

И уже до самой станции друзья шли молча, поглощенные своими мыслями. Распрощались они сердечно.

— Не забывай же меня, — сказал на прощание Турсевич.

— Теперь, брат, твоя очередь навестить свое старое место службы.

XVII

— Ну, как же вам, паничок, гостилось? — спрашивала Лобановича сторожиха.

— Ой, бабка, хорошо гостилось! "Было што піты і есты, але прынукі ны было" ["Было что пить и есть, но понуждения не было", то есть всего было вдоволь, но недостаточно настойчиво приглашали есть и пить], — ответил учитель поговоркой полешуков.

— У меня, паничок, щи от обеда остались, может, вы похлебали бы немного?

— Нет, бабка, есть я не хочу.

— Так, должно быть, вас тот панич хорошо угощал?

— А как же! Угостил на славу.

— Ну вот и хорошо, паничок.

К бабке кто-то пришел. Она тотчас же вышла в кухню, а Лобанович сел за ученические тетради. Просмотрел, положил их на место и несколько раз прошелся по комнате. Все это время он чувствовал, что ему чего-то не хватает. Чего? Известное дело, ему нужно повидать панну Ядвисю. Нет, это не так. Ему просто хочется повидать ее. Какая же тут нужда? Разве он хочет сказать ей что-нибудь? А почему же нет? Разве это будет неправда, если он придет к ней и скажет: "Я пришел к тебе потому, что хочу видеть тебя, хочу слышать твой голос: он звучит для меня, как весна; хочу услышать твой смех, потому что он, как луч солнца, освещает мне душу. Я пришел к тебе потому, что привело меня сердце".

"Нет, дудки, брат, ты этого не посмеешь сказать ей. Так может сказать Суховаров, потому что у него слова не от сердца и ни к чему не обязывают его, — говорил себе Лобанович. — Чем меньше думать, тем лучше. Просто захотел пойти и пойду".

Минуту или две спустя Лобанович быстро перескочил через невысокий забор, отделявший школьный двор от двора подловчего, и постучал в дверь. Никто не шел открывать: то ли не слыхали стука, то ли никого не было дома.

Он постучал сильнее. Послышались чьи-то шаги. Дверь стукнула и открылась.

— Есть кто дома? — спросил учитель служанку подловчего.

— Пан с панею поехали в Хатовичи, дома паненки и Чэсь.

— Просим, просим! — подбежала Габрынька и пригласила Лобановича заходить.

Маленькая смуглянка, казалось, была очень рада гостю. Живые глазки ее так и светились радостью.

— Пожалуйста, прошу в комнату!

Габрынька взяла лампу и повела гостя в просторную комнату.

— Садитесь, пожалуйста.

— Я, возможно, не вовремя пришел и помешал вам работать? — спросил Лобанович.

— Помилуй боже! Какая у нас работа! Вы так редко к нам заходите…

— …что имею право иногда и прервать вашу работу, особенно если она неприятная.

— Всей работы, пане учитель, никогда не переделаешь.

— Это верно.

— Нельзя ли узнать, что верно? — раздался веселый голос Ядвиси. — Добрый вечер, пане Лобанович!

Ядвися протянула руку, вскинула на учителя свои чистые темные глаза и задержала на нем взгляд, будто читая что-то на его лице.

— Что это вас не видно нигде? — проговорила она. — И к нам не заходите…

— Если бы я к вам часто заходил, то, вероятно, не заметил бы, как вы похорошели, — засмеялся в ответ Лобанович.

Ядвися на мгновение опустила глаза.

— Теперь я вас понимаю, — сказала она. — Вы ждали, пока я похорошею, потому что такую, какой вы знали меня до сих пор, вам неприятно было видеть? Правда?

— А панна Габрыня за это время постарела, — не отвечая на вопрос панны Ядвиси, проговорил Лобанович.