На "Розе Люксембург"

- По этому случаю надо раздавить еще бутылочку шипучего. Папаша очень просит, — вставил Мишка. Штурман вполголоса сказал ему несколько своих слов. — Не сердитесь, папаша. Я с вами во всем согласен. И Моцарта вы видели, папаша. В Бремене, в 1899 году своими глазами видели, — примирительно сказал младший офицер.

Перед отходом ко сну в этот вечер лейтенант Гамильтон принял две пилюли лекарства. От событий, от утреннего боя, от разговоров за обедом, от трехчасового курения после обеда он находился в тревожно-возбужденном состоянии, которое за собой знал: в этом состоянии у него стихи «лились из-под пера» и порою бывали удачи на «сеансах черной магии». Он был убежден, что не заснет, и попросил у коммандэра Деффильда снотворное. Когда он разделся и лег на койку, ему показалось, что начинается качка. От этого нервы у него натянулись еще больше: Гамильтон очень боялся, как бы при Мэри с ним не началась морская болезнь. И в Какой-то связи с этим ему все неприятно вспоминались пятна крови на ее руках и на белом халате.

Заснул он поздно. Сон у него был сначала неясно-тревожный, потом страшный. Германская подводная лодка лежала на дне бухты. Лежала она криво, все плоскости были наклонные, как в тех старых немецких фильмах, которые ему приходилось видеть и которые вызывали у него ужас своим бессмыслием, безвкусием и чем-то еще. Они шли под музыку, то очень левую, передовую, то классическую, шумановскую, шубертовскую, бетховенскую (когда левый и гениальный режиссер хотел подчеркнуть преемственность великих идей и традиций). По этим наклонным плоскостям скользил маниакальный капитан. За ним по пятам следовал гигант с лицом зверя. И вдруг гигант, высоко взмахнув дубинкой, ударил ею капитана по голове, затем вцепился ему в горло огромными страшными руками. Они повалились на белую кривую, запачканную кровью плоскость, на которой лежали умирающие люди. Лейтенант Гамильтон с криком проснулся.

Задыхаясь, он сел на постели и долго не мог понять, что случилось. Затем понемногу стал приходить в себя. «Да, если там были троцкисты, то это вполне возможно... Больше того, это и должно было произойти, когда им на дне стало ясно, что кончено, что вое кончено, что совсем кончено, что нет больше ни чинов, ни дисциплины, ни расстрелов, ни гестапо, что их тела будут тут гнить до скончания веков...» Лейтенант Гамильтон трясся мелкой дрожью. Он все сползал с койки. «Розу Люксембург» сильно качало.

XVI

Были опять сказаны все слова, все противоречивые слова: и о том, что американский посол выхлопочет ей разрешение выехать за границу, и о том, чего скоро, самое позднее через три месяца, он вернется в Мурманск и навсегда останется в России. Он говорил, что они будут вместе работать на прекрасной южной земле, что в свободное время он будет писать стихи, она будет переводить их на русский язык. И не может быть никакого сомнения в том, что советское правительство не откажет послу Соединённых Штатов в столь незначительной просьбе. Она плакала горькими слезами и теперь со всем соглашалась: будут обрабатывать землю, будет переводить его стихи и, конечно, послу Соединённых Штатов никогда не откажут. Под конец заплакал и он, стараясь скрыть свои слезы.

Она знала, что он не умеет и не способен лгать, что он говорит ей всю правду — то, что считает искренне правдой. И вместе с тем она теперь — даже не чувствовала, а твердо знала, что ничего этого не будет: ни земли, ни перевода стихов, ни ходатайства посла и не станет она американской дамой, а останется советским военврачом третьего разряда и никогда больше его не увидит.

Это настоящее их прощание происходило в аптеке с ее запахом больничного покоя. Когда он выбежал из аптеки, у него, несмотря на слезы, было чувство облегчения. Потом На коммунальной палубе было официальное прощание. Он позволил себе вольность, поцеловал ей руку; все деликатно старались на них не смотреть, не замечать заплаканных глаз Марьи Ильинишны, отсутствия Сергея Сергеевича: капитан с утра выехал на английский крейсер. В британской эскадре были суда новейшей конструкции: ничего не могло быть интереснее для русских офицеров, и даже Мишка не отводил от крейсера глаз. Море за ночь успокоилось, но было не так гладко, как в начале плавания.