На рубежах южных (сборник)

– Вот так-то сидели мы в Москве раз в кружале… – сказал он. – И стали мои москвичи жалиться на скудость. А я и говорю им: заблуждаетесь, чада, ибо не знание писания. Не сказано ли вам, маловерным, что не заботьтесь-де о дне завтрашнем, а живите-де, как птицы небесные, яже не сеют, не жнут и в житницы не собирают, а Отец ваш небесный питает их… А один из москвитян и говорит: ну, какая это-де, батька, жизнь птичья?.. Летают по дорогам да г…. клюют…

Все захохотали.

– Они, москвитяне, на язык-то куда как востры… – сказал о. Арон, перебирая изъеденной деревянной ложкой зеленые рыжики и, наконец, бросая их. – Нет, задумались мои рыжики вчистую!.. Не годится… Давай, будя, вот свининки пожуем…

– Да ты монах… – подзудил отец Евдоким.

– Заблуждаешься, попик непутный, не ведая писания… – отпарировал о. Арон. – Ибо не сказано ли: не то оскверняет человека, что входит в уста, но то, что из уст?.. Ну-ка, во славу Божию, осквернимся…

– Ну, а в бытие Божие все еще не уверовал? – осклабился отец Евдоким.

– Все не уверовал, отче… И не уверую…

– Все, значит, по-прежнему «рече безумец в сердце своем: несть Бог»?

– Все по-прежнему: несть Бог…

– Слышишь, атаман?

– Слышу…

– Ну вот… А ты его еще своим воровским патриархом поставить хочешь!..

– Ну-ка, еще по чарочке… – угощал хозяин и, хлопнув, погладил себя по брюху и проговорил: – Пошла душа в рай, хвостиком завиляла!.. Хорошу царь водку делает, это говорить нечего…

– А коли Бога, по-твоему, нету, откуда же все пошло? – не унимался захмелевший отец Евдоким.

– Все самобытно…

– Так и стоит испокон веков?

– Так и стоит… – твердо сказал отец Арон. – Ты по степям нашим хаживал? Каменных стуканов этих видал?

– Видал.

– Кто их поставил? Зачем?

– Не знаю.

– И никто не знает… Стало быть, жили в наших местах каше-то народы, от которых и следу никакого не осталось, только вот стуканы эти самые. А до тех народов, может, другие народы были, а до тех еще другие, и так всегда, ныне и присно и во веки веков…

– Хульная глаголеши… Зри: Бытие, глава I и последующие…

– Долго над ними, отче, я голову ломал… – сказал отец Арон. – И так и не понял, кому это было нужно век эти сплетки сплетать. И все мне думается, что какой-то озорник наспех все это написал, чтобы над людьми посмеяться… Наплел чепухи всякой и говорит: все это, ребята, слово Божие. И все поверили. Человек дурак, он во все поверить может: и в то, что баба-яга ночью на помеле ездит, и что Марья от голубя родила. Только говори потверже да костром припугни, и не посоля все проглотят…

– На словах-то ты ерой, что твой Ермак Тимофеич… – подзудил опять отец Евдоким. – А давай-ка вот я тебя испытывать буду…

– Испытывай… Только смотри, водка в чарках не прокисла бы, – выпьем сперва… Ну вот… А теперь испытывай…

– Бога нет?

– Нет.

– А енто што? – указал о. Евдоким на иконы.

– Доски закрашенные.

– А коли доски, плюнь в лик – вот хошь Ему…

Он указал на черный, прокоптелый лик Нерукотворного Спаса.

Отец Арон, не говоря ни слова, сопя, потянулся к божнице, снял крайний образ – над столом задымилось нужное облачко пыли, – и харкнул на икону.

– Еще чего, говори… – спокойно обратился он к отцу Евдокиму.

– А ну расколи его теперь…

Степан сделал было невольное движение, как бы желая остановить его.

– Что? – густо засмеялся о. Арон. – Али боишься, что боженька громом убьет? Ни хрена не будет: испробовано! Я и не эдакое делывал…

Он тяжело поднялся, подошел к печке, пошарил за ней и, вытащив оттуда тяжелый, ржавый косарь, поставил икону на лавку, несколькими ударами косаря расколол ее на несколько частей и бросил к печи.

– Только и всего. Лучина… Ну-ка наливай…

– Видал? – спросил Степана отец Евдоким.

– Видал… – отвечал тот медленно.

Он внимательно сладил за беседой священнослужителей.

– Мы их, мнихов этих самых, непогребенными мертвецами все зовем… – сказал отец Евдоким. – А они вон каще ерои!..

– Это ты, отче, заячьей породы, а у меня душа кремень… – сказал о. Арон, прожевывая вязкую, как ремень, свинину. – Помню, как я на тебя еще в Москве дивился: стоить за обедней, лик это благообразный и все обличье совсем как человечье. А поглядишь на ухмылку эту твою, чистый ты вот окаянный какой… У тебя две личины и две души. То ты словеса хульные глаголеши, а чуть что, вериги надешь, и слезу покаяния источишь, и в перси себя бить будешь…

– Это верно. И дерзости во мне много, и боюсь я всего…

– Ну вот. И таких, как ты, на Руси у нас тьмы тем. А я весь единый.

– Так. А что же ты, коли так, богами-то весь угол заставил? Пословица говорится: годится – молиться, а то так горшки крыть…

– А это прибежище мое от дураков… – сказал отец Арон. – Выскажи я все это им в глаза, сичас же меня в струб посадят и сожгут. А я помирать не хочу, хоша, по совесту, и пора. Потому еще вот водочку уважаю, в бане париться люблю… Раньше девок любил, да теперь по этой части совсем ослаб: когда-когда развe разок удастся… Ежели спокой в жизни от дураков иметь хочешь, так ты глупости их во всем потакай…

– А помрешь, что будет?

– Червяки съедят.

– И все?

– И все. Аминь… Был о. Евдоким, а теперь и вони-то его не осталось…

– Тьфу! Типун тебе на язык…