На рубежах южных (сборник)

И вот пригребли уже челны к берегу высокому. Расфрантившиеся казаки молодцевато выскакивали на мокрый песок. Городская беднота предупредительно вырывала у них из рук чалки и сама крепила их, довольная, что может служить таким именитым гостям. И не успел Степан ступить на берег, как его окружили уже казаки, только что прибывшие с Дона.

– Батюшка, Степан Тимофеевич, к твоей милости!.. Защити, отец…

– Что такое? – строго нахмурился Степан.

– Да помилуй, отец: воевода царицынский житья не дает… – загалдели враз казаки. – Мы приехали с Дона за солью, а он дерет с нас по алтыну с дуги… А у меня пару коней отнял, с возом и с хомутами… А у меня пищаль изнишил…

– Идем… Bсе за мной!..

Во главе возбужденной толпы Степан нагрянул в Приказную Избу. Из лица серый, сразу весь притихший, воевода вышел на крыльцо.

– Ты взял с них по алтыну с дуги?

– Взял…

– Вороти каждому по два алтына… Понял?

– Понял.

– У тебя что он взял? Пищаль, что ли?

– Пищаль, Степан Тимофеевич, пищаль, родимый…

– Сичас воевода тебе вынесет пищаль и рубль за беспокойство. А у тебя коней отобрали?

– Пару коней и с хомутом…

– Сичас получишь своих коней и рубль за бесчестье… У кого что еще не так?

Bсе претензии были выслушаны, решения постановлены, и Степан погрозил воеводe пальцем в дорогих перстнях:

– Смотри у меня!.. Ежели я еще раз такое услышу, живым у меня не уйдешь… мне начхать, что ты воевода…

– Атаман… – вступился было подоспевший Плохово.

– Никшни!.. – цыкнул Степан. – Довольно!.. Эй, казаки, посадите провожатого нашего в какое ни на есть суденышко и отправьте его скорым обычаем в Астрахань обратно: надоел – и живо!..

Тем временем Иван Черноярец рассчитывался на берегу с баушкой Степанидой.

– Хорошо ты меня, бабушка, соловьями вольскими о ту пору угостила… – говорил он. – Я твоей услуги не забыл… Держи-ка вот… А это вот еще за то, что поверила казаку в долг…

– Батюшка, кормилец, дай тебе Господи…

– А как у вас теперь соловьи-то, поют ли?

– Поздненько бы, родимый: Воздвиженье, бают, прошло уж… Ну да для такого сокола, известно, и зимой запоешь… – разливалась бабушка и вдруг, понизив голос, проговорила: – Индо извелась вся без тебя, лебедушка белая, – вот как стосковалась!.. Словно вот ты чем опоил ее. Как только стемнеет, приходи опять к калитке той, я тебя проведу… Ничего не опасайся, все будет повадно…

Но Ивашка не вытерпел и, заломив шапку на затылок, в алом шелковом кафтане, кривая персидская сабля, вся в камнях самоцветных, на боку, он прошелся-таки мимо воеводского двора, и, когда искоса завидел свою зазнобушку в терему, у окна, так в груди все пожаром и загорелось. И Пелагея Мироновна за сердце схватилась и так вот вся и побелела: в самделе, словно вот околдовал ее молодой казак и только о нем весь год и думушки было… Ну а воевода, тот испил чашу горечи до дна: об этом уж Пелагея Мироновна постаралась на совесть.

Управившись с воеводой, Степан снова вернулся на берег, чтобы отдать нужные приказания своим казакам: кому караул держать у стругов, кому переволакивание станицы на Дон налаживать, кому что… Но не пробыл он с казаками и получаса, как опять его обступил возбужденный народ. Оказалось, что воевода, прослышав о приближении казаков, велел повысить цену на вино на кружечном дворе вдвое, чтобы казаки поменьше пьянствовали.

– Дурак!.. – решил Степан. – Казак дружелюбен, когда ему подносят, а когда с ним дурака валяют, он лютует, как зверь. Иди все за мной…

Еще более многочисленная и еще более возбужденная толпа бурно потекла к воеводскому двору. Воевода перепугался и заперся в Приказной Избе. Степан, постучав напрасно в двери, обернулся к толпе и крикнул:

– Волоки сюда бревно да какое покрепче… Живо!..

В миг явилось тяжелое бревно.

– Высаживай дверь… Ну, берись все живо!.. Рррраз… два… три… – тяжелая дубовая дверь слетела с грохотом с железных петель. Но воеводы среди перепуганных приказных не было: он в задней избе вышиб окошко и, выпрыгнув, скрылся.

– Ах, собачий сын!.. – кричал Степан. – Только разыщите его мне – на месте зарежу…

Возбужденные казаки, гремя оружием, грозили пустить по городу красного петуха и вырезать всех приказных, но на первый случай ограничились только тем, что разбили тюрьму и выпустили всех «сидельцев». И зашумели кружала, и перекрестки, и берег…

Тихон Бридун, выпив и закусив на совесть, пошел было по своим надобностям в малинник и вдруг напоролся там на воеводу.

– А, бисов сын, от де ты сховався!.. – закричал он своим сиплым басом. – Ну, погоди ж… Эй, каз…

– Ну, что ты орешь? – остановил его воевода строго. – На-ка вот поди лучше выпей хорошенько за здоровье великого государя… Держи…

– А, это вот покорно благодарим!.. – проговорил Бридун, пряча гроши. – Спасибички вам…

И вдруг быстрым движением он схватил воеводу за бороду, еще более быстрым и резким движением – этому искусству он обучился в Польше и на Украине, на этих биcoвых жидах, – рванул ее в сторону и выдрал с корнем почти всю. И с сиплым смехом своим, сопя, покатился прочь.

К вечеру Степан зашел посидеть к своему другу отцу Арону.