На рубежах южных (сборник)

Через час в правление собралась вся станица. Каждому интересно было, что скажет новый войсковой атаман. Дождавшись тишины, Котляревский заговорил:

– Станичники! Почившая в бозе матушка-императрица послала нас на Кубань, чтобы мы верой и правдой служили престолу и отечеству, и за это жаловала она нас землей и лесом. Государь-император, посылая меня атаманом, наказывал, чтоб войско наше силу свою не теряло.

– Добре! – выкрикнул дед Ляшенко.

Котляревский покосился на него, продолжал.

– А в чем наша сила? Сила наша в том, что мы друг за дружку должны стоять! А вот до нас дошла жалоба ваших станичников – жалуются они на атамана. Наделами недовольны. Так, спрашиваю?

– Так! – нестройно выкрикнуло несколько голосов.

– А я считаю, что не так! Поделена земля правильно. Вот ты как считаешь? – ткнул он пальцем в Ляшенко.

– Правильно!

– А ты? – палец наказного остановился на Хмельницком.

– По законам! – пробасил тот.

– А вот как ты об этом думаешь? – обратился он к Кравчине, которого знал неплохо.

– Землю полюбовно делили.

– Брешете, хапуги вы! – выкрикнул кто-то из толпы.

– Что, что? – повысил голос наказной. – Кто это сказал?

Никто не отзывался.

– Я говорю еще раз, дележ земли, считаю, произведен по закону, – голос Котляревского стал резким. – Старшинам и справным казакам, у коих скота больше и кто заслуги перед войском имеет, законом определены большие земельные нарезы. А тем, кто будет смуту вносить, в нашем товаристве места нет. Гнать будем из своего войска! Вот и все, что я хотел вам сказать. А теперь можете идти. Кто чем недоволен – останься для разговора.

Нахлобучивая папахи, один за другим выходили станичники из правления, растекались кучками по улице, обсуждая слова наказного.

Казачок с перебитым носом говорил Ковалю:

– Нашли кому жаловаться. Черт черту око не выколет…

А в правлении остались только Котляревский, станичный атаман и Кравчина, которому наказной приказал задержаться.

– Ну вот, и жалобщиков нет. Все довольны, – потер руки Котляревский. – Теперь отдохнуть и в дорогу. Завтра еду в Усть-Лабу. Заночую у тебя, Григорий Дмитриевич. Не против?

Тимофей Терентьевич спал как никогда крепко. Пробудился он от того, что кто-то осторожно звенел посудой. Было уже светло. Через чуть приоткрытые веки наказной увидел молодую статную женщину.

«Жена Кравчины! – догадался Котляревский. – Анна, кажется».

Не открывая полностью глаз, наказной любовался красотой казачки.

«Ну и красавица! Королевна!»

Казачка кого-то напоминала атаману. Котляревский еще окинул ее взглядом и вдруг вспомнил. Лет двадцать тому назад, под Варшавой, судьба забросила его к одному польскому пану, у которого была красавица дочь, Людвига.

«До чего же эта казачка похожа на Людвигу!» – подумал Котляревский.

Старое нахлынуло, резбередило душу…

«Людвига-Анна… Анна-Людвига», – мелькало в голове.

«Это не Людвига, это Анна, жена Кравчины», – отгонял атаман навязчивую мысль.

А глаза атамана уже ощупывали казачку – всю, с ног до головы.

Анна обошла стол и стала совсем рядом с ним, складывая грязную посуду на большое глиняное блюдо.

– Анна, – тихо окликнул Котляревский.

Она вздрогнула, повернулась к нему.

– А Григорий Дмитрич дома?

– Ушел куда-то. – И тут же виновато добавила: – Разбудила я вас? Хотела тихо…

– Нет, Аннушка, я уже не сплю давно, тобой любуюсь. – Котляревский взял ее за руку, силой притянул к себе. – Сядь!

Анна неловко отталкивала его.

– Ой, что вы!

– Расскажи мне, отчего невеселая такая?

А цепкие руки уже клонили Анну к подушке.

– Пустите! – рванулась она.

Но он уже целовал ее губы, лицо, все шептал: «Анна, Анна-Людвига»…

Они не заметили, как в приоткрытую дверь заглянуло искаженное гневом лицо Кравчины. Заглянуло и снова исчезло.

Анна не видела, как уезжал наказной, не слышала, как поздравил он хмурого Кравчину с производством в хорунжие.

Анна забилась в темном углу сарая, дала волю слезам.

В сарае едко пахло прелью, кони, отфыркиваясь, жевали овес, нетерпеливо перебирали копытами.

Анна лежала ничком. Плечи мелко вздрагивали. Она не слышала, как в сарай вошел Григорий, всматриваясь в темноту, и снял с колка связанные вчетверо ременные вожжи.

Бил он молча, с остервенением. Бил, пока она, обессиленная от боли и крика, не затихла в беспамятстве. Только тогда, повесив вожжи, вышел.

Анна очнулась от того, что кто-то горячим, шершавым языком лизал ей лицо. Не открывая глаз, протянула руку, погладила мохнатую спину собаки. Подумала: «Собака и та жалость имеет».

Пересиливая боль, со стоном села, провела ладонью по изорванной в клочья кофте. Рука стала липкой от крови. Попробовала прикрыть обнаженную грудь. Хотелось плакать, но слез не было. Вместо них накипала безнадежная, горькая ненависть.

Стиснув зубы, подползла к стене. Ухватившись за столб, поднялась. От боли потемнело в глазах. Рука нащупала вожжи. В голове мелькнуло: «Повеситься, чтоб не мучиться». Но тут же вдруг вспомнила Федора, вишневые зори над Кубанью.

Вспомнила на мгновение, и снова на душе пусто.