На рубеже двух эпох (Дело врачей 1953 года)

Напряженная обстановка в макромире, естественно, распространилась и на мой микромир. Осенью 1952 года по Контрольному институту им. Тарасевича поползли "зловещие" слухи, источником которых было руководство партийной организации: Рапопорт подписался на абонемент в Государственный еврейский театр на осенне-зимний сезон 1952/1953 года. Это "страшное" известие передавалось шепотом из уст в уста и воспринималось с таким же ужасом, как если бы Рапопорт зарезал ребеночка. По существу, в подписке на абонемент спектаклей в Еврейский театр не было чего-либо криминального и недозволенного. Объявление о продаже этих абонементов распространялось, как я потом узнал, открыто, да и не могло распространяться иначе. Необходимость выпуска таких абонементов была вызвана целью усилить резко упавшую посещаемость театра. Евреи боялись близости к носителю еврейской духовной культуры - театру, над которым к тому же встал ужас ареста ведущего артиста театра Зускина, неясность его судьбы (он был казнен в августе 1952 года), ужас злодейского убийства души театра - С. М. Михоэлса. Внутренние пружины этого злодеяния и его исполнители хотя и остались нераскрытыми и окруженными мистическим страхом, но ощущение общности этой мистики с той, которая окружала здание на площади Дзержинского (Лубянки), было всеобщим. Приобщение к еврейской культуре через театр стало признаком еврейского буржуазного национализма, во всяком случае - поводом для подозрения в нем, что было равносильно подозрению в антисоветской, контрреволюционной сущности, от которой один шаг к активному предательству, измене Родине, шпионской деятельности и т. д. Нет ничего удивительного в том, что евреи Москвы в своей массе стали бояться театра, спектакли в нем проходили при практически пустом зале. Таким образом, с одной стороны, театр продолжал носить название государственного, формально он существовал, но фактически был "вещью в себе". Его избегал народ, для которого он существовал; более того - он боялся его и даже его тени, которая могла пасть на посетителя. Бытовало оправданное или неоправданное, но характерное для настроения эпохи, представление, что за посетителями ведется слежка, что каждый берется на учет "органами", как потенциальный (или скрытый) враг Советского государства. Вот и я попал в число подозреваемых бдительностью партийной организации, членом которой я состоял. Для этого достаточно было одного слуха о приобретении мной абонемента в одиозный, хотя и государственный театр. У руководителей партийной организации хватило все же осторожности не проверять этот слух беседой со мной (хотя меня о нем информировала секретарь партийной организации) - это было бы уже слишком откровенной антисемитской самодеятельностью. Поэтому реакция ограничилась только злобным шипением. Должен заметить, что и слух был необоснованным - никакого абонемента я не приобретал, но отнюдь не "страха ради иудейского". Я почти не знаю еврейского языка, поэтому редко посещал Еврейский театр. Я был только на нескольких спектаклях, содержание которых я знал ("Путешествие Вениамина III", "Король Лир" и др.) и мог, как и многие русские, любоваться талантливой игрой замечательных актеров - Михоэлса, Зускина и других. Поэтому, не имея постоянной связи с театром, я не знал о выпущенных абонементах, целью которых была материальная поддержка труппы театра, находящегося накануне финансового краха, иначе бы я обязательно его купил.

Интерес к моей личности за пределами института проявился осенью 1952 года появлением комиссии (формально, кажется, Московского комитета КПСС) с специальным заданием обследования состояния и состава научных кадров. Но вскоре выяснилось, что в действительности их интересовал только один "кадр" - я, остальные были только фиговым прикрытием основного интереса. В чем он состоял, я быстро выяснил из беседы со мной руководителя этой комиссии. Остальных членов ее, кажется, никто не видел; по-видимому, это были только статисты для видимости комиссии. Руководитель был мужчина лет 45-50, умеренно-интеллигентный, по крайней мере, во владении русской речью, в полувоенной форме - в военной гимнастерке без погон; его можно было принять за демобилизованного военного. Я должен изложить некоторые детали, чтобы было более понятным краткое содержание этой беседы.

Обследователь поинтересовался персональным составом моей лаборатории и, по-видимому, был удовлетворен его национальной принадлежностью. Вся моя лаборатория в ту пору состояла, кроме меня, из двух сотрудников: младшего научного сотрудника Татьяны Васильевны и лаборанта Марии Ивановны. Т. В. Мигулина была моей студенткой на кафедре гистологии Московского университета. Она далеко не блистала способностями для научной работы, что подтвердилось всей ее последующей деятельностью. По существу, она была на уровне квалифицированного лаборанта и таковым оставалась всю жизнь. Формально она была единственный научный кадр в моей лаборатории.