На руинах Эдема (СИ)

— Нет, ничего… Я сама хотела тебе рассказать, просто, чтобы ты поняла… — она вздохнула, как-то резко и судорожно, как в приступе боли — кажется, даже черты лица исказились под воздействием некого чувства или ощущения. Но уже через миг Ирма вновь выглядела собранной и практически невозмутимой. Лишь слегка кривила губы, то ли от остатков той же боли, то ли в легкой насмешке. — Я ведь не всю жизнь прожила здесь. Хотя, большую ее часть. И моя мать тоже…

* * * *

Ей было одиннадцать, когда кончилось… Нет, не детство — жизнь. В спокойной ночи вдруг замигал яркий свет, раздались выстрелы. Мать — Мариша — велела спрятаться, и она послушно сидела за сомкнутыми дверцами небольшой тумбочки, куда даже ребенок ее возраста помещался, только скукожившись и поджав все конечности. Но сквозь тонкую щелочку проникали не только свет и воздух. Сквозь нее в душу девочки просачивался ужас, от которого леденело что-то внутри, так, что слезы застывали в глазах, не успевая пролиться. Чужие люди, некоторые из которых убивали направо и налево, другие — хватали все, что представляло маломальскую ценность. Кровь знакомых, соседей, растекалась по полу, подбираясь все ближе к крохотному убежищу Ирмы. Именно в эти минуты ее жизнь поделилась на «до» и «после». Если бы девочка осталась сидеть в тумбочке, что с ней случилось в таком случае? Сумела бы она выжить в одиночестве, отыскала бы коммуну, которая согласилась взять к себе чужого ребенка?.. Но всем этим «бы» просто не дали шанса.

Когда Ирма увидела, как какой-то мужчина хватает ее маму, выкручивает той руки — девочка, позабыв о собственной безопасности, не могла больше прятаться. Она не кричала, не плакала, просто наскочила маленьким ураганом на Ульриха (а именно он поймал Маришу), начала колотить его кулачками…

А потом темнота, чей-то хриплый смех, от которого голова разрывалась болью. В редкие моменты просветления сознания — запах лекарств, слепящая белизна лазарета. Физически Ирма пострадала не сильно, но в тот страшный день что-то в ней сломалось и так и не зажило окончательно. Тем не менее, им с матерью сохранили жизнь, даже обращались вполне хорошо. Все благодаря тому, что Мариша, не лишившаяся красоты и стройной фигуры даже после рождения дочери, понравилась главарю бандитов — Ульриху. По странному стечению обстоятельств она так же была рыжей, как Ирма: из-за чего впоследствии те, кто не был в курсе этой истории, принимали девочку за родную кровь Ульриха.

У женщины не оставалось другого выхода, кроме как изображать нежность и покорность, пока дочка пыталась оправиться после потрясения. И надеяться, надеяться, что в один прекрасный момент вернется на свободу. Вечерами она сидела у кровати Ирмы и шептала ей о том, какое замечательное будущее впереди, строила планы побега. От этих слов девочка постепенно приходила в себя, как и мама, начинала верить… Для всех она продолжала притворяться слабым и беспомощным ребенком, вместе с Маришей учась играть роли в этом жутком спектакле на выживание.

В один вечер они решили рискнуть всем — но риск не оправдался. Ирму и Маришу поймали, когда до свободы оставалось полшага. Теперь, разумеется, надзор над ними удвоили. О попытке номер два не могло идти и речи. Вот только Мариша была готова на все что угодно, лишь бы сбежать от такой жизни, даже дочь ее не слишком заботила… Женщина воспользовалась кратким моментом, когда ее оставили одну в лазарете (при побеге и она, и Ирма незначительно пострадали). Когда она отсыпала из пузырька таблетки себе в ладонь, нервная дрожь колотила все тело. Мариша боялась не успеть до возвращения охраны, но совсем не боялась последствий своего решения. Страстно желая свободы, она теперь видела только один способ достичь ее. Плача девочки, напуганной, не понимающей, что происходит — Ирма тогда знала лишь, что творится нечто страшное — женщина не слышала. Когда на отчаянные детские крики сбежались люди, Мариша уже валялась на холодном полу, рыжие волосы разметались вокруг бескровного лица.

Женщину спасли. Спасли тело, но что-то — душу или разум? — все же не сумели. С того дня она никого не узнавала, ни на что не реагировала, не произнесла ни слова. Порой, глядя в глаза той, что когда-то была ее матерью, Ирме казалось, что она вот-вот последует за ней — в темные коридоры призрачных измерений, где, вероятно, и блуждала сейчас Мариша. Но стоило отвести взгляд, и наваждение рассеивалось. Она видела перед собой всего лишь больную, замкнувшуюся в себе женщину.

В конце концов, мама Ирмы все же обрела свою свободу — по крайней мере, плен ее больше не тревожил. Как и ничто в этом мире.

* * * *

Ирма не плакала, когда говорила, но ее сухие покрасневшие глаза пугали больше, чем слезы.

— Знаешь, что самое страшное? — тихо спросила она. Я покачала головой — правда, не знала, что может быть хуже того, что она уже рассказала.

— Когда я прихожу к ней и вижу только тело… Души нет. Но страшнее всего понимание: если она вдруг вернется, снова станет собой, я не смогу простить. Не смогу забыть, как она бросила меня.