На руинах «Колдовства»

Она подарила ему свою самую обезоруживающую улыбку.

— Когда он мне понадобится, месье, я найду его сама, — гордо отрезала Симона и повернулась к нему спиной, чтобы поздороваться с сестрой и ее мужем. Но она повернулась недостаточно быстро и успела заметить вспышку веселого интереса в его глазах, повлиявшую на ее дыхание самым пугающим образом.

Усилием воли она отогнала мысли о нем. Антуанетта была на восемь лет старше ее. Она выглядела несколько полноватой, и Симона удивилась, не беременна ли сестра снова. В общем беременность шла Тони. Ее пламенеющие рыжие волосы, заплетенные в тугую косу и короной уложенные вокруг головы, подчеркивали классические линии ее лица и чистоту светлой кожи, тщательно охраняемой от солнца.

Рядом с нею Робер Робишо выглядел тем, кем он и был, — заурядным плантатором, и Симона считала его ужасным занудой. Но Тони его любила, и они уже произвели на свет двух прелестных детей.

— Как поживают мои ангелочки? — с любовью спросила Симона.

— Бесенята, ты хочешь сказать, — возразила Антуанетта. — Ты не слышала, что они сделали с бедняжкой Сьель на прошлой неделе? Попросили разрешения собрать яйца и заперли ее в курятнике!

— Моя племянница и племянник никогда бы не сделали ничего подобного, — со смехом запротестовала Симона. — Почему они решили избавиться от нее?

— Чтобы искупаться в лошадином корыте, что было им строжайше запрещено, — сказал Робер так мрачно, что Симона вопросительно взглянула на сестру, но та лишь скорчила недовольную гримаску и пожала плечами.

Интересно, наказали детей или их няню? Но она не стала уточнять, так как явно Робер еще сердился. Ее отвлекло ясное ощущение, что месье Бруно не стоит больше там, где она его оставила.

«Как будто, — пронзила ее мысль, — унесли масляную лампу, стоявшую за спиной: исчез не только свет, но и тепло».

Может быть, жар его гнева? Оставалось надеяться, что она не разозлила его еще больше.

Теперь все гости направлялись к большому дому, где в обшитой деревянными панелями столовой был накрыт роскошный завтрак. Бельфлер не принадлежал к числу исторических усадеб. Дом был построен отцом Ариста во время экономического расцвета его плантаций сахарного тростника. Под широкой крышей, отбрасывающей тень на двойные веранды, насчитывалось около тридцати комнат. Массивные белые колонны, окружавшие дом, поддерживали и крышу, и вторую галерею с кружевными железными перилами.

Сегодня вечером двери гостиной и столовой в высоком первом этаже распахнутся настежь для посвященного охоте бала, на который съедется еще больше гостей, чтобы вкусно поесть, выпить и потанцевать. Симона решила, что утром в одиночестве отправится на верховую прогулку пораньше, пока все еще будут спать.

Она поспешила вверх по лестнице в отведенную ей комнату, надеясь найти там свою горничную, которая должна была помочь ей быстро вымыться и переодеться к завтраку.

Но чернокожей девушки, привезенной ею в Бельфлер, не было в комнате. Услышав возгласы на смеси из слов французского, английского и испанского языков, используемой рабами, Симона повысила голос:

— Ханна!

Никакого ответа. Только продолжающийся шепот, почти тонущий в сдавленных рыданиях.

Симона снова вышла в коридор и остановилась в открытых дверях соседней комнаты для гостей. Две горничные стелили постель. Одна была очень молоденькой и хорошенькой. По ее коричневым щекам текли слезы. Она подняла и встряхнула чистую полотняную простыню.

Старшая женщина, стоявшая спиной к двери, подхватила углы простыни и сказала:

— Слезы не помогут, Милу. Хозяин никогда не продаст тебя из-за твоего молодого тела.

Плачущая девушка увидела Симону и, запинаясь, произнесла:

— М-мамзель?

— Вы не видели мою Ханну?

— Видели, мамзель, она пошла за водой для ванны.

— Глупая девчонка! У меня нет времени на ванну, — сердито сказала Симона. — Почему ты плачешь?

Черные женщины переглянулись. Затем молодая сказала:

— Потому что я прищемила палец, мадам.

— Дай взглянуть.

— Уже не больно.

Она взяла другую простыню, и обе горничные, неожиданно став очень деловитыми, наклонились, опустив головы и расправляя тяжелые простыни.

Как раз в этот момент по черной лестнице поднялась Ханна с чайником горячей воды, и Симона пошла за ней в свою комнату. Ханна была ее личной служанкой с тех пор, как они обе были детьми. Ханна налила воду в таз, стоявший на умывальнике с мраморной крышкой, сказав с оттенком удовлетворения в низком гортанном голосе:

— Я слышала, олень сбежал.

— Да.

Симона взяла у нее мокрую махровую салфетку, служившую мочалкой, и быстро вымыла лицо и руки. Слова рабыни Ариста «твое молодое тело» эхом звенели в ее ушах.

— Ты не знаешь, почему плачет та девушка?

— Знаю, мамзель. Она плачет потому, что господин Бруно не хочет продавать ее.

— А она хочет, чтобы ее продали? — удивленно воскликнула Симона.

— Она говорит, что должна покинуть Бельфлер, — многозначительно сказала Ханна, — но господин не отпускает ее.