На самом дальнем берегу

— Это просто испытание моего терпения! — жаловался он. — Платить этому толстобрюхому жулику за то, чтобы он сторожил мою лодку, когда половина тех наговоров, что я наложил на нее, стоит вдвое больше, чем вся его работа! Вот какую цену приходится платить за маскировку… И вдобавок я забыл, как надо говорить, не правда ли, племянничек?

Они продолжали идти вверх по лестнице, по полной запахов и кричащих красок улице, застроенной лавками чуть крупнее киосков, владельцы которых стояли в дверях среди разложенных и развешанных товаров и громко выкрикивали похвалы красоте и дешевизне своих горшков, чулок, шляп, лопат, шпилек, кошельков, чайников, корзин, ножей, веревок, замков, постельного белья и прочих изделий — металлических, текстильных.

— Это ярмарка? — спросил оглушенный Аррен.

— Что? — отозвался курносый человек, поворачивая к нему седую голову.

— Это ярмарка, дядюшка?

— Ярмарка, говоришь? Нет. Точнее, такая ярмарка у них здесь круглый год… Уберите свои пирожки с рыбой, хозяйка! Я уже позавтракал.

А Аррен старался отогнать какого-то мужчину с лотком маленьких бронзовых вазочек, который следовал за ним по пятам и кричал:

— Ты только попробуй, красивый молодой господин, товар без обмана, пахнет как розы с Нумимы, сразу же привлечет к тебе всех женщин лучше любого приворотного зелья, вы только понюхайте, юный морской вождь, юный принц…

Тут Ястреб, сразу же оказавшись между Арреном и разносчиком, спросил:

— Какие чары наложены на эти духи?

— Никаких чар! — и, сморщившись как от боли, человек шмыгнул в сторону.

— Я не продаю ничего зачарованного или заговоренного, уважаемые капитаны! Только сироп, чтобы освежить дыхание после выпивки или хазии — только сироп, великий князь!

И, съежившись, он припал прямо к камням мостовой, его лоток с вазами звякнул и задребезжал, а некоторые из вазочек едва не опрокинулись, и из них закапало какое-то тягучее, маслянистое вещество розовато-пурпурного цвета.

Не сказав ни слова, Ястреб отвернулся и пошел дальше рядом с Арреном. Вскоре толпа поредела, а лавчонки становились одна беднее и непригляднее другой, на вид просто собачьи будки, выставившие напоказ все свои товары: кучки посуды, пригоршни гнутых гвоздей, сломанный пестик или засаленные колоды карт. Такая нищета вызывала у Аррена меньше неприязни, чем все остальное, что он успел здесь увидеть; в богатой части улицы он чувствовал себя задавленным и полуразрушенным, ослепленным мельтешением барахла, оглушенным криками торговцев, предлагавших купить разные товары. Униженность разносчика сиропа шокировала его. Он думал о прохладных, светлых улицах своего родного города на севере. Ни один человек в Бериле, думал он, не стал бы пресмыкаться так перед чужаком.

— Какой же дурной здесь народ! — невольно сказал он.

— Туда, племянник! — вот и все, что ответил ему спутник.

Они свернули в узкий проход между высокими красными стенами домов без окон. Переулок провел их вдоль склона холма, а через арку, украшенную истлевшими флагами, они снова выбрались на солнечный свет, на другую рыночную площадь — квадрат на крутом склоне, где жались друг к другу киоски, лавчонки, прилавки; площадь кишела людьми и мухами.

По всему периметру площади сидели или лежали на спине множество мужчин и женщин, совершенно неподвижных. Сразу бросались в глаза их рты, синевато-черные, похожие на сплошные синяки. На губах кишели мухи, вися гроздьями, будто горстки черной смородины.

— Сколько же их… — глухо и как-то торопливо сказал Ястреб, несомненно, тоже потрясенный этой картиной. Но когда Аррен глянул на него, то увидел лишь вкрадчиво-мягкое курносое лицо добродушного купца Чеглока, на котором не отражалось никакого интереса к несчастным.

— Что стряслось с этими людьми? — спросил Аррен.

— Хазия. Она успокаивает и отупляет, освобождая тело от сознания. И дух тоже свободно бродит где угодно, но, возвращаясь в тело, снова требует хазии… Жажда растет, а жизнь укорачивается, потому что вещество это ядовито. Сначала появляется дрожь в конечностях, потом наступает паралич, а за ним — смерть.

Аррен смотрел на женщину, которая сидела, привалившись спиной к нагретой солнцем стене; она подняла руку, чтобы согнать мух с лица, но у нее получились лишь дергающиеся круговые движения в воздухе, словно она забыла, что хотела сделать вначале; теперь ее рука двигалась, подчиняясь приливу паралитической дрожи и судорожному подергиванию мышц. Движения эти напоминали некое заклинание, только лишенное какой-либо цели: наговор без всякого смысла.

Ястреб тоже поглядел на нее, но на его лице ничего не отразилось.

— Пошли дальше! — сказал он.

Он повел его через рыночную площадь к киоску под тентом. Полосы солнечного света, окрашенного в зеленый, оранжевый, лимонный, малиновый и лазурный цвета, падали на ткани, шали и плетеные пояса, выставленные на прилавки, и плясали, разбившись на множество цветных солнечных зайчиков в крохотных зеркальцах, которые украшали высокую с перьями шляпу женщины, продававшей ткани. Крупная, грузная торговка зычным голосом кричала речитативом: