На самом деле

В Шереметьево повсюду были шубы. Дорогие. Наши интуристы надевали их, чтобы красоваться за границей, а гости из Европы — в страхе перед русскими морозами. Напротив Александра Филиппенко в зале ожидания сидели две особы: одна импортная, ждавшая отбытия на родину, а вторая, видимо, из местных, рвавшаяся смыться из страны, поэтому надевшая столько украшений, сколько смогло на ней поместиться. У обеих были сумки на колесиках размером со шкафы, и обе ворковали по мобильникам. О чем болтала иностранка, Филиппенко, разумеется, не понял. А подруга по несчастью эмиграции вздыхала в телефон: «Ах, милый! Ну скажи, что самолет не разобьется! Ведь они не так уж часто бьются, правда? Я ведь не умру? Скажи, ведь так бывает, что и авиакатастрофе кто-то остается жив? А если так случится, это буду я? Не так ли, милый?» Настроение лжеисторика, и так довольно неуютно ощущавшего себя без багажа и в скромной куртке, окончательно упало.

В зале ожидания пришлось сидеть полдня. Приехал он с утра, а шляться по Москве казалось и опасным, и совсем не интересным. Наконец, под вечер объявили регистрацию. Она прошла спокойно, Филиппенко побродил по duty-free, полюбовался на матрешек и коньяки. А вот потом случилось неприятное. При обыске, когда народ входил в посадочную зону, надо было раздеваться и снимать ботинки. У «историка» один носок был рваным — и теперь об этом знали все окружающие. Потом злодей-таможенник нащупал у «Сергея Соловьева» деньги на устройство и на взятки, бережно зашитые в трусы, и решил, что это наркотики. Пришлось вытаскивать.

Зато взойдя наверх по трапу и услышав от венгерской стюардессы «Здравствуйте!» с акцентом, Филиппенко ощутил себя уже во Франции. Свободным и спокойным.

Журнал в кармашке кресла, стоящего впереди, к несчастью, оказался на венгерском, а с собой из чтива Филиппенко ничего не прихватил. Поэтому сначала — первый час полета — он отчаянно скучал. Потом начали кормить и стало веселее. Дали бутерброды как в «Макдоналдсе» и вафлю в шоколаде «Балатон». Напиток Филиппенко выбрал алкогольный, но не потому что хотел напиться, а из любви к халяве: вино дороже сока.

А потом у Филиппенко завязался разговор с соседом-либералом.

Перед самым аэропортом, при посадке, самолет угодил в зону турбулентности. Его трясло, как погремушку в ручке великанского младенца, а внизу, в иллюминаторе, уже виднелся темный город с тысячей фонарей, похожими на реки автострадами. «Слишком низко, — вдруг подумал Филиппенко, — разве самолеты так летают? Все ли в порядке?» Что-то объявили по-венгерски. Александру стало страшно. Очень захотелось помолиться. Помолился. Вспомнил, что Христос — всего лишь маленький немецкий феодал, которого хронисты по ошибке поместили в первый век. Еще раз помолился. Тряска кончилась, тело охватила легкость, как будто, если б не ремень, то сам взлетел бы к потолку.

— Ну вот, садимся, — заявил сосед. — На многострадальную землю Будапешта.

В течение полета он и Филиппенко говорили о злодействе, совершенном коммунистами, которые присоединили Венгрию к соцлагерю. «А был ли он, соцлагерь? — вдруг подумал лжеисторик. — Небось, такое же вранье, как про хана Батыя».

Когда он оказался в аэропорту, то вдруг сообразил, что не знает английского. О том, чтобы понимать местный язык, и думать не стоило: он был даже не индоевропейским, не походил ни на одно наречье, с которыми Филиппенко сталкивался в течение жизни. На улице стемнело, надо было как-то отыскать такси или автобус, спутник-либерал мгновенно испарился, и спросить вдруг стало совсем не у кого. Филиппенко вытащил бумажку с адресом гостиницы, где должен был заночевать до рейса на Париж, и начал ею размахивать у носа первого попавшегося служащего аэропорта. Предпринял попытку объясниться на плохом французском — безуспешно. Английский Филиппенко не учил, но все-таки попробовал просить совета и на этом языке. Ситуация становилась все более неприятной.

— Вот ведь черт! — пробормотал «историк».

— Русский? — сразу оживился собеседник. — Так? Москва, Россия? Вы хотите что-нибудь спросить?

«Ну ладно уж, — подумал Филиппенко, оказавшись на заднем сидении такси, вызванного работником аэропорта и мчащегося теперь по ночному городу. — Был соцлагерь, был! Уговорили. Может, это в чем-то даже положительный факт».

Оказавшись в своем номере, он сразу бросился на чистую, тонко пахнущую стиральным порошком постель, но долго не мог уснуть. С трудом забывшись, он ворочался и стонал всю ночь. Ему снились толпы агрессивных профессоров и косных доцентов. Во сне они обступили его со всех сторон, злобно размахивая портфелями и желая побить толстыми монографиями.

На другой день было все то же самое: поездка на такси, аэропорт, тупое ожидание, регистрация, просмотр коньяков и обыск, мысль о том, что вот носок-то снова не заштопал, стыд какой. Потом посадка. В самолет входили по трубе, а не по трапу, прямо в нос, не сбоку. И встречал на этот раз пилот: мадьяр с усами, прямо как с картинки.