На самом деле

— Брось свои шуточки! Мы ошибались в Филиппенко! Это настоящий мыслитель, настоящий борец за правду! Он опубликовал разоблачительную прокламацию о царском режиме. Неделю назад по предложению боярской Думы Дмитрий запретил эти сочинения. Вчера «Даждьбожичи» сожгли их в прямом эфире на Красной площади: если б дали электричество, то я бы посмотрел! Говорят, Филиппенко впаяют новый срок, как будто одного ему мало!

— Значит, ты теперь против царя… «Славянофильская ахинея» или как ты там выразился?

— А как еще это можно назвать, Андрей?! Разве кто-то из здравомыслящих людей еще поддерживает этого чёртового Лжедмитрия и его чертовым национализмом?!

— Но не так давно ты сам носился по универу, призывая окружающих пикетировать американское консульство и защищать национальную самость!

— Я? — изумился Иван.

— Ну конечно.

— Не помню.

— Как не помнишь?! Мы встретились прошлой осенью возле ученого совета, я ходил отдавать свои документы.

— Да что за ерунду ты несешь!?

— Неужели у тебя такая короткая память?

— Да ну тебя к черту! — снова взорвался Иван. — Хватит грузить меня всякой белибердой! Лучше приходи на демонстрацию в понедельник, вот что я тебе скажу, приятель!

— Ты что-то нервный в последнее время, — заметил Андрей.

— Будешь тут нервный! С работы уволили.

— Надсмотрщики над продвигателями больше не в чести?

— Моя должность называлась «супервайзер над промоутерами», Андрей! Выражайся по-человечески!.. И кстати… Ведь ты не куришь?

— Не курю.

— Продай талоны на сигареты!

Карточную систему ввели с первого сентября: разоривший страну царь утверждал, что уравнительная дележка по нормативу соответствует духу русской соборности. С Иваном в первую же декаду произошло несчастье: мать, не посоветовавшись, решив, что помогает сыну избавляться от вредной привычки, обменяла его сигаретные талоны на два килограмма чечевицы. Именно в этом крылась причина повышенной нервозности аспиранта.

— За пятнадцать «димочек» сговоримся?

— Ассигнаций не приемлю! Эта бумага скоро ничего не будет стоить. Только натуральный обмен! — деловито отозвался Андрей.

— Ладно! — вздохнул Ваня. — Сколько банок земляничного варенья тебя устроят?

Пять минут спустя, устроившись в самом укромном уголке университета — на верхней площадке боковой лестницы, почти все входы на которую (как и вообще почти все выстроенные на случай пожара коммуникации в России) были закрыты, — Андрей звонил Анне. Он не знал, чего хотел больше: поделиться новостями или просто услышать ее голос. Предварительно посмотрел на часы: Анна в школе, но сейчас как раз время большой перемены.

— Ты уверена, что выпустить подстрекательскую агитку от имени Филиппенко было хорошей идеей?

— А что?

— Ее и мою диссертацию приговорили к аутодафе.

— Замечательно! Можешь считать себя Мартином Лютером и Яном Гусом в одном лице! — воскликнула молодая учительница.

— Книг Лютера не сжигали. Он сам сжег папскую буллу, отлучившую его от церкви. А Гус сгорел вместе со своими книгами. Не хочется оказаться на его месте.

— Тогда ты будешь автором чего-нибудь из того, что сжигали фашисты в тысяча девятьсот тридцать третьем году. Кого выбираешь: Маркса, Энгельса, Фрейда, Ремарка или этого, как его, Каутского?

— Говорят, что Филиппенко собираются пришить новый срок за публикацию подстрекательских сочинений! А что, если выяснится, что это не он? Тогда и типографии… да что там, всему университету не поздоровится! Получается, я подставил коллег!

— Не гони волну, до этого далеко. И потом, ты же историк. Ты же понимаешь, что запрет — лучшая реклама для любого сочинения!

— Ну да… — Андрей улыбнулся. Его утешали не столько слова Сарафановой, сколько само ее участие.

— Правда на нашей стороне! — продолжала Анна. — Ты же помнишь, что сказал Жан-Жак Руссо, когда парижский парламент постановил сжечь его сочинение? Что повторил герой Французской революции Камилл Демулен, когда Якобинский клуб решил сделать то же с номерами его газеты?

— «Сжечь — не значит ответить», — процитировал Филиппенко. — Только Демулена всё равно гильотинировали.

Школьный гул на другом конце провода неожиданно взорвался криком и визгом.

— Я перезвоню, — сказала Анна.

Андрей нажал «отбой» и присел на ступени.

Что теперь будет? Ему было, конечно, страшно за себя, за работников издательства, которые так самоотверженно поддержали его, подготовив агитку к печати всего за неделю. Получалось, он всех подставил. Подставил даже несчастного лжеисторика, прикрывшись его именем, пусть и из благих побуждений. Неужели ему действительно увеличат срок? Ваня говорил, что Филиппенко грозит пожизненное. Андрей ему сочувствовал, ненависть к лжеисторику исчезла. Пусть бы он и дальше кропал свои мутные сочинения, лишь бы в стране наступил порядок.

Зазвонил телефон.

— Поздравляю! — произнесла Анна серьезно. — Десятиклассник принес в школу твою брошюру. Его отправили к завучу. Агитация действует, милый!

Наше дело правое, враг будет разбит, победа будет за нами!

— Надеюсь, что мальчик не пострадает… — пробормотал новоявленный манипулятор народными массами.