На семи ветрах

Сделав вид, что не слышит про патефон, Федя молча вышел на улицу. На душе у него было тяжело и тоскливо.

«Почему так по-разному живут люди? — думал он. — У одних в доме полно радости, чисто, уютно, тепло, а тут всё запущено, и пол холодный, и дым из печки, и корову кормить нечем, и мать какая-то опустившаяся, потерянная. И впрямь от такой жизни взвоешь, станешь злым, колючим, нелюдимым».

Наспех перекусив, Парамон надел кожушок и шапку и выскочил на улицу. Отыскал за крыльцом санки и направился к Клепиковым.

Метель усиливалась. Теперь уже мело не только низом — белёсая мгла застилала всё небо, снег несло и сверху и с боков, колючими пригоршнями бросало в лицо, застилало глаза.

Парамон остановился у дома Клепиковых. Матово светились все четыре окна, затянутые морозом. За окнами играла гармошка, мужские и женские голоса не в лад вели какую-то песню.

«Гуляют», — подумал Парамон, и ему стало не по себе и от чужого веселья, и от того, что им плохо живётся и что мать привыкла ходить по домам и попрошайничать. Он представил себе, как войдёт сейчас в дом, встретит Димку, его мать, отца. Семён долго будет расспрашивать, почему у Канавиных нет сена и как это они не подумали запасти его загодя.

«Косорукие вы какие-то, неумелые, — скажет он. — На земле живёте, а не запаслись. Думать же надо, мозгой шевелить». И, наговорившись всласть, Семён, наконец, милостиво разрешит навьючить санки сеном.

«Да ну его, всю душу вымотает», — вздрогнув, отмахнулся Парамон и прошёл мимо дома Клепиковых.

За усадьбами, в стороне от фермы, смутно темнела большая скирда соломы. Парамон знал, что солома лежит с прошлого года и никому до неё нет дела. «Навьючу сейчас санки, подмешаем к сену, может, и перебьёмся с недельку», — решил он и, свернув в переулок, направился к скирде.

Навьючить санки было делом нескольких минут. Чтобы ветер не раздул солому, Парамон обвязал её веревкой и, как добрый конь, впрягся в санки. Но не успел он отъехать, как из снежной мглы вынырнул председатель.

— Ну как, коняга, тяжело?.. Помочь, что ли? — усмешливо спросил он.

От неожиданности Парамон шарахнулся было в сторону, но Фонарёв ухватил его за плечо и повернул к себе.

— Эге, так вот он какой, ночной работяга… А я думал, из взрослых кто, — ухмыльнулся председатель и крикнул Феде и Саше, шедшим по улице. — Эй вы, школяры, идите-ка сюда.

И когда недоумевающие ребята приблизились, он вновь обратился к Парамону:

— Ну что ж, Канавин, опять ты за старое-бывалое. Мало на тебя жалоб было!.. И картошку ты колхозную подкапывал, и сено таскал, и свёклу.

— Ничего я не таскал, — вспыхнул Парамон. — Брал, что не убрано было, забыто…

— А теперь, значит, за солому принялся, — не слушая его, продолжал Фонарёв. — Что ж делать-то будем, забубённая ты голова?

— А как знаете, — угрюмо отозвался Парамон и, покосившись на Федю с Сашей, буркнул: — А вы чего по пятам ходите?

— Ну, ну, не командуй тут! — прикрикнул Фонарёв. — Я не зря ребят позвал, они за свидетелей будут. Пошли вот в правление.

Развязав верёвку, Парамон свалил солому и, волоча за собой санки, зашагал вслед за Фонарёвым.

Федя с Сашей поплелись сзади.

Пока сторожиха открывала в правлении кабинет председателя да бегала за бухгалтером, большим мастером сочинять всякие акты, заключения и деловые бумаги, прошло довольно много времени.

Наконец явился Иван Лукич, заспанный, недовольный, и принялся составлять акт.

Но не успел он своим завидно-аккуратным почерком вывести: «Мы, нижеподписавшиеся…», как в кабинет ворвалась мать Парамона.

— Господи, Кузьма Егорыч, — запричитала Василиса, бросаясь к председателю. — Зачем же парня порочить? Не виноват он… Это я Парамошку с панталыку сбила: «Поезжай да поезжай, прихвати соломки…» С кормами-то у нас хуже некуда.

Парамон с недоумением вскинул на мать глаза:

— Чего ты болтаешь!..

— Мой грех, Кузьма Егорыч, мой! На меня и пишите, — твердила Василиса, прерывисто дыша и размазывая ладонью по щекам слёзы. — Уж сама не знаю, как бес попутал.

Фонарёв развёл руками:

— Вот те на… Ещё виновник объявился. На кого же теперь акт писать прикажете?

— А дело вполне очевидное, — осклабился Иван Лукич. — Можем сформулировать в таком роде: «По наущению родной матери, гражданки такой-то, колхозная солома похищена несовершеннолетним школьником таким-то….»

— Да не было никакого наущения, не было! — вскрикнул Парамон. — Мать тут ни при чём. Она меня к Клепиковым за сеном посылала, а я не пошёл… Не захотел…

— И решил, значит, колхозным добром попользоваться, — перебил его Фонарёв. — Да ещё как — самовольно, тайком, в пургу.

— Мать сколько раз у вас сена просила… А вы знай одно: не положено.

— Значит, не положено, не заслужили.

— Да чего ты хорохоришься? — накинулась на сына Василиса. — И так веры нам нет… Ну повинись, коли так, покайся… — И она, вновь всхлипнув, принялась упрашивать председателя простить Парамона.

— Так ведь у них же корова стельная, кормить нечем, — подался вперёд Федя. — А потом, разве ж это корм! Гниль одна, труха… Зачем же из-за неё акт составлять?..