На сердце без тебя метель...

— По твоей судьбе только два пути, ma chère, иных нет. Либо подле меня быть опорой, либо в келью — обо мне и Николеньке молитвы к Господу обращать, — голос Лизаветы Юрьевны звучал тихо, но настойчиво, выдавая скрытую властность за аккуратным лицом-сердечком в кружевных оборках чепца. — Ты же не оставишь меня, ma chère? Благодетельницу твою, радетельницу…

Она только кивала в ответ, прикладываясь губами к сухой, морщинистой руке, выражая свою благодарность за заботу и хлопоты, что взяла на себя Лизавета Юрьевна из милости и памяти к отцу, инвалиду войны 1812 года, который когда-то спас ее брата на поле боя.

Ведь еще две недели назад ей и мысль в голову не приходила, что она оставит дом Лизаветы Юрьевны и смело шагнет в неизвестность за тем, кому отдала свое сердце и вверила свою будущность.

«И Николеньку!» — не могла не вспомнить она тут же. Ведь будущее брата тоже отныне было в руках того, кого она ждала еще с полудня, запертая обстоятельствами в этой небольшой комнате арендованных покоев.

Не совершила ли она ошибки? Этот вопрос не давал покоя. Сколько она читала о соблазненных девицах, выманенных из родного дома и брошенных после на произвол судьбы с несмываемым пятном на репутации. Да и Лизавета Юрьевна не упускала возможности напомнить, сколь «коварно мужское племя».

И дрожь шла по телу при мысли, что все может пойти не так, как она мечтала, собирая в потрепанный саквояж свои нехитрые пожитки. Несколько платьев из ситца и муслина, одно бальное, из шелка цвета слоновой кости, нить жемчуга, доставшаяся в память о матери, медаль отца за участие в войне 1812 года и два томика лирики на французском языке неизвестного автора — все ее богатство, исключая то, что она носила на себе. Совсем незавидная невеста…

В неясном отражении оконного стекла она попыталась разглядеть собственное лицо, которое уже не раз видела в крохотном зеркальце, умываясь поутру в своей комнате в мезонине дома Лизаветы Юрьевны. Та считала самолюбование одним из тягостных грехов для девицы, потому и не образовалось у ее воспитанницы привычки с интересом изучать себя, подмечая достоинства и недостатки. Никогда не думала она о прихорашивании, о том, чтобы выделиться среди прочих девиц на тех редких балах и вечерах, куда сопровождала Лизавету Юрьевну. Ведь с самого отрочества ей твердили, что основными ее добродетелями должны стать милосердие сердечное да покорность воле старших, что не должно ей думать о своей наружности.

«Insignifiante!^[2] И только как!» — требовала от нее Лизавета Юрьевна, и она изо всех сил старалась следовать желанию своей благодетельницы. И всякий раз чувствовала себя неловко, когда на нее обращали внимание, когда пытались завести с ней разговор или приглашали на танец. Знала, что после Лизавета Юрьевна не преминет обвинить ее в кокетстве и желании понравиться кавалерам.

— Mal! Ma chère, c'est bien mal à vous!^[3] Так необдуманно поощрять чужих кавалеров! Так легкомысленно! — всякий раз недовольно качала головой Лизавета Юрьевна, укоряя свою воспитанницу за каждый танец, улыбку или лишний, по ее мнению, взгляд.

И ей приходилось молча сносить эти упреки. Не оттого ли она так часто мечтала о том дне, когда перемены вихрем ворвутся в ее спокойную и такую тоскливую жизнь подле Лизаветы Юрьевны, тетушкиных любимых кошек и карлицы Жужу Ивановны? Не оттого ли так быстро отдалась водовороту чувств, что закружил ее при встрече с внимательным взглядом этих серо-голубых глаз?

Он словно шагнул из ее грез — невысокий, хорошо сложенный мужчина с резко очерченным профилем и светлыми глазами. Она навсегда запомнит каждое мгновение из встреч, посланных им судьбой до момента венчания, и спустя годы непременно расскажет о них своим дочерям. Те ведь спросят, как же родители повстречались прежде, чем ступить под венцы, как она сама любила спрашивать матушку-покойницу.

В двери передней заскрежетал ключ. Она напряглась, словно натянутая струна, выпрямилась и резко выдохнула, пытаясь унять бешено застучавшее сердце. А после, расслышав тихие шаги и стук поставленной возле двери трости, сорвалась с места и, едва не запутавшись в длинных юбках, бросилась ему навстречу. Он уже стягивал с плеч мокрый от моросящего осеннего дождя редингот. Замерев в дверях, она невольно залюбовалась им: и наклоном головы, и крупными мужскими руками, с которых он спешно стягивал запачканные перчатки, и его лицом, не замечая на том хмурой тени.

— Ты не зажгла огня. Я думал, ты спишь, — проговорил он, наконец, разобравшись с рединготом. Отбросив тот на кресло к шляпе, которую также небрежно поместил на уже изрядно потертую обивку, он сел за круглый стол, стоявший прямо по центру гостиной меблированных комнат, что снял несколько дней назад. Рукой показал ей на тарелки со снедью, накрытые салфетками. — Не будешь ли добра послужить мне?