На сером в яблоках коне

У Тонгуровых в двух больших комнатах, заставленных раскидистыми фикусами, действительно собралось все местное «высшее общество». Были тут строгий краснолицый директор леспромхоза Михайлов, тощий пожилой бухгалтер Ежаков (которого Лера видела в кожаном пальто), главный инженер Чинцов — толстый веселый мужчина, душа общества, остряк, его дочь с мужем Митей, прорабом, и еще жены начальников — все дородные, в летах, степенные женщины, одетые в красные и салатные китайские кофты с вышивкой. Одна жена главного инженера была худощава — сам Чинцов без конца острил насчет ее худобы — и куталась в белую меховую накидку: кажется, это был песец — Лера ничего в мехах не понимала.

Они пришли, когда все были в сборе. Лере, как только взглянула в комнату, тут же захотелось бежать назад, но их встретили радушно.

— Посидим немного и уйдем, — шепнула Лера Ларисе.

— Да-да, — испуганно сказала Соня.

— Вы на стол посмотрите, дурочки! — ответила Лариса и первая смело вошла в комнату.

Да, такого стола Лера в жизни не видела, разве что на выпускном вечере, когда закупили целый зал в ресторане. Откуда что взялось в заброшенном на край света Иртумее. Шампанское, венгерское вино в оплетенных бутылках, яблоки, икра, семга.

— Нет, у нас сегодня не пельмени, извините, — говорила хозяйка. — У нас чебуреки.

Хозяйка, полная красивая женщина лет сорока, очень легкая, живая, когда прищуривала глаза, то напоминала своего мужа, Тонгурова. Все называли ее Саша. Странно, но Лера почувствовала, будто сама чем-то похожа на эту Сашу, это было неприятно, тем более что Тонгуров опять глядел на Леру, поигрывая глазами, был внимателен.

Опять радиола играла те же пластинки, что и в клубе. Леру с Ларисой наперебой приглашали танцевать, и Чинцов, приглашая, расшаркивался и отставлял ножку, а после танца ручку целовал. Женщины шушукались, ревниво оглядывали их наряды, фигуры — особенно Леру. А когда она взглядывала в их сторону, деланно ласково улыбались. Соня не танцевала и прятала под стул ноги в черных чулках. К ней, как Лера заметила, женщины относились с особой предупредительностью. Прораб Митя без конца кричал «минуточку!», все замирали в тех позах, в каких заставал их крик Мити, ярко вспыхивала лампа, а Митя щелкал фотоаппаратом.

Лерино место оказалось между Тонгуровым и Ежаковым. Она чувствовала, что именно ее все молча выбрали королевой вечера, и следовало бы стряхнуть с себя давешнюю тоску, забыться, разойтись, показать этим толстухам «класс», но что-то ее не пускало, она уже взяла другой тон, на губы просилась усмешка. Она поняла вдруг, что вообще давно не веселилась так, как когда-то в институте, — не хохотала до упаду, не отплясывала целый вечер подряд, и внезапно увидела, что жила два года очень напряженной, трудной и серьезной жизнью, занятая одной работой, и что эта жизнь уже наложила на нее свой отпечаток. «Старая стала», — сказала она себе. Ежаков, добрый старик, все показывал ей сломанные и искривленные когда-то, в войну, два пальца на руке и говорил, что врачей он вообще не уважает, а хирургов уважает. Подвыпивший Тонгуров, обратившись к Лере с каким-то вопросом, как бы невзначай положил ей на ногу руку. Платье было обтянуто, и Лера почувствовала, какая осторожная и горячая у него ладонь. Она помедлила секунду, а потом подняла на Тонгурова глаза и поглядела, как на того парня в клубе. Тонгуров совсем спрятал свои глазки, прищурясь, и руку убрал.

Лариса сидела с Митей и Сашей. Саша подкладывала ей в тарелку еду, быстро, негромко говорила. Лариса пожала плечами и вздохнула: наверное, Саша тоже спрашивала о болезнях. Лицо у Ларисы, однако, было розовое и спокойное. Совсем трезвая Соня откуда-то с конца стола глядела на всех с доброй улыбкой. «Милые вы мои», — неожиданно подумала Лера. Ей захотелось поскорее уйти, остаться втроем, залезть с ногами на «Княгиню Ивановну». Пусть бы и Чагин пришел, с ним все-таки интересно. Лера теперь немного стыдилась за себя и девочек, что они нарядились и будто на что-то надеялись, чего-то хотели, идя на этот вечер, стыдно своего платья, своей прически.

Митя, взобравшись на стул, опять кричал «минуточку!», Чинцов в десятый раз острил: «Шпокойно, шнимаю, шпортил!» Лампа ярко вспыхнула, и в ее свете все лица показались Лере уродливыми. Странно, она прежде не умела судить людей и думать о них так, как сейчас думала, и не могла держать себя так уверенно и просто. Может быть, она уже знала теперь цену самой себе и поэтому могла судить и оценивать других?..

В половине двенадцатого прибежала сестра из больницы: привели пьяного с пробитой головой.

Лера просила Ларису с Соней остаться, но те не захотели. Пока они одевались, Лера выскочила на улицу и побежала прямо в «гвоздиках» по скользкому тротуару. Шел снег, и где-то вовсю горланили: «Бродяга Байкал переехал…»