На сером в яблоках коне

На первый обещал посадить, а вот он, первый! Мужики все вниз убежали, толпятся на пристани, на сходнях, руками машут. Опять гуднул пароход, коротко, два раза: у! у! — пристаю, мол, ждать некогда, готовься, кому надо! И совсем прилип к пристани боком, только нос торчит да корма с повисшим и черным от ночного освещения флагом, вода бурлит, и дым попадает в луч света и голубым светится… Мамки не видно (где ж она, нескладная?), отец еще под вечер в Умет уехал, ему не до арбузов, они навесы под зерно сбивают, опять же ребятишки дома одни, пожару бы не натворили. От мешков Раиске страшно уходить и на пристань, вниз, побежать хочется: как там, будут брать или нет? не обманет Леонид?.. Встала Раиска у своих мешков, как суслик тоже, шею вытянула, ждет. А успела все же плащ свернуть, котомочку затянула, где хлеб, помидоры, сала кусок и с водой бутылка, чтобы все готово, платочек завязала туго и, плюнув на ладонь, мятую юбку пооббила: вдруг возьмут? И дрожала внутри.

И вот зашумело там, внизу, загомонило, толпа то туда, то сюда, даже пристань сильней, чем от парохода, закачало, потому что все на край, на край, где сходни, и по сходням валом на берег, а впереди две белых фуражки плывут, как два светлых блюда. И уже обгоняют их, кто в майке, а кто и в ватнике ради речного путешествия. Весь берег, от пристани до фонаря, встряхнулся, ожил, бабы волчками завертелись каждая на своем месте, и сами мешки будто подняли арбузные головы и уставились, ожидая.

— Никак берут? А, батюшки!

А снизу уже голос Леонида рвется:

— Вот! Вот эти! И вон те! Потом ты, Яшка!

И тут же темные фигуры — за мешки, и уже бабы по двое на плечи поднимают, но чей-то голос в темноте останавливает:

— Спокойно! Сказали, сами грузим!

Кто-то маленький забегает Леониду под руку, тычется, подскакивает, сказать ничего не может, лишь руками трясет, но Леонид как князь идет, поверх смотрит — локтем поведет, и маленького мужики сразу в сторону оттирают, сами, сами к Леониду поближе, на глаза ему, в самую душу заглядывают, не забыл чтобы, не отверг. И слов тут уже нет, если глупый только какой, безнадейный прокричит: «Меня-то! Нас-то! Леонидушка!» — и в грудь себя бьет или еще хуже — Леонида за руку теребит, ну, у этого, считай, дело плохо. А другие — вровень, вплотную, шаг в шаг, как ястребы, наготове, знака ждут. Маленький снова спереди забегает, но его быстро опять вбок. И у Леонида теперь совсем вся власть яростная, вся сила: что скажет, то и будет. Глядит Раиска и обмирает от этой картины.

А рядом с Леонидом, позади на шаг, ступают: один весь белый, важный, с Раискиного отца ростом, но еще пошире, лицо широкое под широкой и твердой фуражкой, сонное, почти и не глядит, брови густые — как есть, самый главный, а другой щупловатый, верткий, остроносый, тоже в белой фуражке, но в пиджаке, на майку надетом, и тапочках на босу ногу. Этот сигареткой затягивается часто и говорит Леониду:

— Ну, хватит! Хватит, слышь?

Но Леонид на толстолицего, на белого взглянет, — тот молчит, будто спит, — и дальше быстро проходит, быстро пальцем тычет:

— Вот эти еще. Тут десять всего… И эти! Зуев!

— Тут мы, тут! — отзывается немедленно Зуев и отпадает ото всех, к мешкам своим перепрыгивает.

Маленький, Раиска разглядела, это Павлушка-Удод, пожилой уже мужичонка, смешной, мастер корзинки плести, у них, у Удодов, все умеют плести, добрый, чудной, — Павлушка этот снова боком всех обежал, снова запрыгал, Леониду перед лицом руками затрепетал, заикается:

— Мменння-то, Лллео… — не успел выговорить Удод, Леонид и не видит его, а мужики опять Удода тут же в себя, в толпу вобрали, будто проглотили, и опять где-то позади всех на дорогу выпихнули.

Это уже совсем близко от Раиски, неужели не дойдут, где ж мамка-то, пес ее возьми, так и хочется крикнуть во всю силу: «Леонид! Леонид! Обещался!»

И тут мамка Клава как из-под земли у мешков встала, платок на плечи упал, дыхание сбилось, высокая, с Леонида ростом, а сказать ничего не может. Но вся куча, что шла, поднималась быстро, примедлилась, словно наткнулась на мамку, и даже тот, сонный, чуть глаза поднял. И по одному взгляду этому догадалась Раиска, что возьмут их. А тут и Леонид выкрикнул:

— Вот у Клавдии еще! У ней мало!

И мамка кинулась, промелькнула в момент руками по мешкам, по Раиске, по котомке, проверяя, все ли на месте, и ее платок как-то сам собой завязался на ее голове, и уже ухватываться стала она за угол переднего мешка, на дорогу его выволакивать, а Раиска сзади подталкивала.

Но тут новые люди явились, целая куча, — в тельняшках, в майках, штаны до колен подвернутые, у каждого за спиной на лямках «коза», на каких грузчики груз носят, все курят, огоньками светят, смеются, все молодые. Один мальчишка совсем, с Раиску ростом, а кто и меньше, щупленький, а еще один с бородой, а третий в очках. Цепочкой по сходням сошли и на горку поднялись, к тем мешкам, что Леонид указал. Двое здесь оказались, окурки в пыль бросили, на руки поплевали.

— Не волнуйтесь, лапочка, — сказал один, — мы сами, — и мамку отстранил от мешка.